Детство и юность - [4]

— Так как же твой Николашка? — спросил арестант палача.

— Да что Николашка? Одно слово — ученик! — отвечал тот, отправляя в рот малую толику говядины.

— А он из себя-то видный… — заметил арестант.

— Елова твоя голова! — с упреком отозвался палач. — Я ничего не говорю о том, что из себя-то он видный, а я говорю, что дело свое плохо знает: в кои-то еще веки сделается мастером, — ученик, одно слово! — И палач снова наколотил рот говядиной.

— Да ведь это дело немудреное: долго ли научиться, — заметил парень; он, видимо, старался досадить палачу противоречиями.

— Ну-ка ты, шустрый, — язвительно вскрикнул палач, — ну, на вот кнут: убей человека с трех раз…

Арестант замялся. Такое милое предложение смутило его.

— С десяти не убьешь… — важно продолжал палач.

— А ты убьешь с трех? — спросил кто-то из толпы.

— Не хошь ли? Ложись, попробую, — отвечал палач, обращаясь к любопытному.

Раздался общий смех.

— Да чего тут с вами рассуждать… Дай вон кружок с кадки!

Арестант с плутоватыми глазками отправился за кружком, а палач слез с окна и, взявши с коленей мешок, достал из него кнут.

— Клади кружок вот здесь! — палач указал на средину комнаты.

— Постой, я тебе задачу задам, — сказал арестант, проводя углем черту на кружке. — Вот попади три раза по одному месту.

— Велика задача!.. — с улыбкой заметил палач. — Смотри, ребята! — палач обратился к толпе, — попаду три раза по одному месту не глядя, — он отвернулся.

Раздался свист кнута, и черта вдавилась в кружок. Палач снова отвернулся в сторону, снова ударил — черта вошла еще глубже; за вторым — третий, и на кружке осталась глубокая борозда.

Все бросились к кружку и начали измерять глубину борозды.

— Вот у тебя на спине эдаких канав нароют, — заметил с улыбкой один арестант другому, сморщенному сухому старичку лет шестидесяти.

— Да, повыпрямлю спину-то, — торжественно изрек палач, довольный произведенным впечатлением. — А что, разве конфирмация[2] пришла? — спросил он старичка.

— Да, бают, тридцать пять ударов, — грустно ответил тот.

— Тридцать пять ничего… У меня тридцать пять бабы вылеживают, — хладнокровно заметил палач. — Нет, нынче я, братцы, как-то милостив стал: бьешь не бьешь, как ровно руки не владеют. Лет пяток тому назад — ну, тогда занимался своим делом, а теперь охоты нет.

— А вот Николашку коришь, что плох, — опять заметил арестант.

— Смешной ты человек! Николашка должен быть прилежен к эвтому делу опять потому же, что ученик; должен доподлинно разузнать все, — а то какой же из него мастер выйдет?

— Вот, глянь-ка, смотрителевы щенки там подслушивают, — шепнул кто-то, указывая на нас.

— А подай-ка мне их сюда да положи на кружок, я маленько попарю их! — крикнул палач, обращаясь к нам.

Мы стремглав бросились в дверь и, едва переводя дух, пустились бежать домой.

— Куда это вы бегали? — спросила нас няня.

— Палача посмотрели, — отвечали мы.

— Ах вы, дети, дети! Вы и не знаете, какой вы принимаете грех на свои душеньки: ведь он от отца, от матери отказывается — на него и смотреть-то грех!

Но мы нимало этим не смутились и после, припоминая виденное нами, сильно тужили, что не имеем такой силы, — а то бы в палачи пошли. Брат прибавлял при этом, что своего учителя он бы легко наказал, а кучера Сергеича, который не хочет покатать верхом, высек бы больно-пребольно.

Впоследствии я имел случай лично познакомиться с этим самым заплечным мастером и от него узнал все подробности наказания.

— А клеймите вы как?[3] — спросил я его, зная, что они же накладывают и клейма.

— Это дело нехитрое, — отвечал палач. — В праву щеку како, в лоб живете, в леву рцы, — вот и готов человек!.. Впрочем, — прибавлял он, — вы пожалуйте к нам на площадь, когда наказание будет, так и увидите все, это дело стоит посмотреть.

Прошло недели две после рассказанного мною события. Раз, поздно вечером, мы сидели в кабинете отца целой семьей. Отец, оседлав свой нос большими серебряными очками, читал нам житие св. Кирика и Улиты. Вдруг вбежал в комнату солдат и с ужасом объявил:

— Куров буянит, ваше благородие, дверь вышиб!

— Опять… — проворчал отец и начал натягивать сюртук.

— Пойдем со мной, — сказал он, обращаясь ко мне.

— Не стоило бы ребенка водить на такие зрелища, — робко заметила матушка.

Отец промолчал, но взял меня за руку, и мы отправились.

Пройдя двор, мл вошли в полутемный сырой коридор, под сводами которого глухо отдавались шаги часового, бродившего в противоположном конце. Гнилой, удушливый запах, двери с огромными замками и маленькими окошечками, сквозь которые пробивался тусклый свет ночников, изредка болезненный, глухой кашель, вырывавшийся из чьей-нибудь разбитой груди, — все это навело на меня какой-то ужас, и я плотно прижался к отцу и вцепился в полу его сюртука.

— Чего боишься, глупый? — с улыбкой спросил отец.

— Страшно, папенька! — прерывающимся голосом тихо пролепетал я.

В это время мы поравнялись с пустым номером, дверь в который была полуотворена.

— А вот тут страшно? — спросил меня отец, отворив совершенно дверь.

Но прежде чем я успел ответить, сильная рука толкнула меня вперед, и дверь затворилась. Я совершенно обмер от ужаса. Хотел закричать — голос не выходит из груди. Мороз пробежал вдоль спины, и я чувствовал, что вот-вот упаду. В беспамятстве я прислонился к мокрой и сырой стене, штукатурка на которой совершенно отстала и образовала пузыри вроде опухоли, в которые проскакивали мои пальцы. Миллионы чертей, ведьм и прочей страшной дряни, о которой так усердно толковала наша нянька, готовы были, казалось, сейчас предстать предо мною — как дверь отворилась снова, и отец схватил меня за руку и вывел в коридор.