Детство и юность Катрин Шаррон - [5]

— Я научу ее разговаривать, — пообещал Франсуа.

Мариэтта бурно протестовала:

— Эти мальчишки скоро превратят Жалада в настоящий зверинец!

— Зверинец? — переспросил отец. — Что это такое?

— В нашей школьной книге, — объяснил Франсуа, — есть такая картинка: фургон, вроде тех, где живут цыгане. И в этом фургоне полно всяких зверей: львов, тигров, удавов…

— И все-то он знает, этот Франсуа, — вздохнула мать.

— Мальчишки и так возятся целыми днями с белкой, — сердилась Мариэтта, а теперь еще эта сойка… Тогда уж не жди от них помощи по хозяйству.

Но Жан Шаррон только усмехался в ответ на слова старшей дочери. Ему, как и детям, нравилась сойка: он с интересом наблюдал, как маленькая птичка чистит своим крепким клювом пестрые перышки. Втайне фермер надеялся, что появление птички рассеет мучительное чувство неловкости, которое он, Робер и Крестный испытывали после утренней ссоры.

За обедом, уписывая суп, Франсуа и Марциал уже который раз повторяли свой рассказ о том, как они поймали сойку; каждый вариант обогащался новыми подробностями; история становилась все более фантастичной, а дерево, где находилось гнездо, все более высоким и неприступным. Обен слушал, приоткрыв рот.

Мужчины хранили напряженное молчание. К ним снова вернулось дурное настроение. Робер упрямо пил одну воду; Крестный едва прикасался к еде.

Вечерело. От каштановой рощи повеяло прохладой. С луга доносился густой пряный аромат цветов и трав. В камышах, на берегу канала, завели свою вечернюю песню лягушки.

Мальчики отправились взглянуть еще раз на сойку. Катрин хотела было пойти с ними, но, разморенная усталостью, никак не могла встать со стула.

Отец с Крестным сидели на ступеньках крыльца и молчали. Отец нещадно дымил самокруткой. Мать с Мариэттой убирали в буфет вымытую посуду, прятали оставшуюся еду в ларь со скрипучей крышкой.

Катрин не заметила, когда Крестный заговорил. Но теперь она ловила каждое его слово.

— Нет, нет! — Голос Крестного был хриплым, как будто слова причиняли ему боль. — Честное слово, мне там будет хорошо. В хлеву есть уголок, где совсем чисто. И вашему маленькому Обену будет удобнее спать…

— Ну, раз ты уж так решил… — сказал, помолчав, отец. Они поднялись со ступенек и вошли в дом. Крестный нагнулся к Катрин и поцеловал ее. Странно — щека его была почему-то влажной.

— Мария, — распорядился отец, — дай Крестному одеяло, он хочет спать в хлеву.

— Вот тебе и на! — удивилась мать.

Какое-то мгновение она стояла неподвижно, потом прошла в спальню, быстро вернулась и протянула Крестному серое, в коричневую полоску одеяло.

— Смотри не простудись, сынок!

Кончиками пальцев она потрепала его по щеке.

— Спасибо, матушка, — тихо ответил Крестный. И, повернувшись, торопливо направился к хлеву.

Стоя у порога, отец глядел ему вслед. На дворе было уже темно; ночь спустилась на землю. Вдруг со стороны дороги раздался дробный топот бегущих ног, и трое мальчуганов вынырнули из темноты, запыхавшиеся и взволнованные.

— Ну, что вы носитесь как угорелые? — сердито спросили мать.

— Это потому что… — начал Обен.

— Замолчи! — жестко оборвал его Франсуа.

— Ма-ам, — протянула Катрин, — Обен хочет что-то сказать, а Франсуа ему не дает.

— А ну, пусть скажет! — прикрикнула мать. Но Обен больше не хотел говорить; он молчал, низко опустив голову.

— Опять небось набедокурили? — спросил отец.

— Нет, нет, — торопливо заговорил Марциал, — мы ничего не набедокурили…

Они возвращались домой по дороге. Было так темно, что в двух шагах ничего не разглядишь. И вот на повороте, за каштановой рощей, они ясно услышали далеко-далеко глухой удар.

— Слышите? — сказал Франсуа. — Это прусская пушка…

Охваченные страхом, мальчики со всех ног бросились бежать. Маленький Обен, отставший от старших, плача, умолял их подождать, кричал, что пруссаки сейчас схватят его. Вот и все… Отец рассмеялся:

— Дурачки! Вот уже шесть лет, как война кончилась, и пруссаки вернулись к себе. Никакая это не прусская пушка… Почудилось вам просто…

Надувшись, Марциал и Франсуа молча направились к своей постели и стали раздеваться. Но когда Обен с Катрин проходили мимо них, девочка услышала, как Марциал шепчет:

— И все равно это была пушка!

Забравшись под одеяло и дожидаясь Мариэтту, Катрин принялась разглядывать вырезанные в ставнях сердца. Сейчас они были белыми от лунного света, заполнявшего их. Лунные сердца походили на солнечные, как братья, как бледные братья, но их тусклое мерцание было холодным и мертвым.

Катрин зажмурила глаза и, словно пловец, бросающийся в воду, нырнула с головой под одеяло. И там, крепко обхватив себя за плечи руками, погрузилась в теплую глубину сна вслед за зыбким, все ускользающим видением розовой сойки, дремлющей на груди у веселой рыжей белочки.

Глава 2

Отец! Его глаза, синие, словно родник весной, длинный нос с горбинкой, старомодные светлые усы, вечно спутанные волосы, большие костистые руки, его смех, взрывы его гнева! Катрин боялась отца, восхищалась им, боготворила его. Он был для нее воплощением могущества, доброты и справедливости. И на всю жизнь остался в ее глазах воплощением доброты. Ну, а могущество? Что ж, едва Катрин исполнится двенадцать лет, как ей уже захочется беречь и защищать его, словно малого ребенка.