Детский сад - [17]

Ролфа, судя по всему, осталась в полном восторге. Во время оперы она то и дело сотрясалась от смеха, раскачиваясь на своем кресле; при этом вместе с ней взад и вперед колыхался весь ряд. Милена была заинтригована декорациями и освещением. Очень понравилось, когда, рокоча, завращалась старая сцена и интерьер гостиницы сменился домом возле реки. Сама музыка по сравнению с этим впечатляла не так сильно.

Когда они возвращались после спектакля, Милена спросила:

— А почему, интересно, не было арий?

— Тю! — хмыкнула в ответ Ролфа. — У Верди каждая фраза — ария.

Милена тогда решила, что это не более чем гипербола, просто Ролфе очень уж понравилась опера. До нее тогда не дошло, что это может действительно оказаться правдой.

Вампиры сгрудились вокруг Сциллы. Она играла одну из кумушек, и с ролью справилась блестяще. Забавные интриги вокруг старика Фальстафа смотрелись в ее исполнении весело и непринужденно. Нареканий не вызывали ни старые костюмы, ни старая сценическая трактовка.

— Сцилла, Сцилла! — восторженно подпрыгивал один из молодых людей, позабыв про свой образ Вампира. — Ты смотрелась ну просто как оригинал!

«Нет, лучше!» — шепнула Милена подруге, целуя ее в щеку. Всюду царствовала атмосфера безраздельной любви.

Милена с Ролфой возвращались вдоль реки по набережной, где бледными лунами на дымном небе мерцали спиртовые фонари.

— Эх, — вздохнула Ролфа, — по идее, не исполнять бы музыку вовсе. Никому. А то в итоге всегда получается, что удается передать только ее часть. А вот целое — никогда.

— Но ведь слушателям нравится?

— Не столько им нравится слушать, сколько музыкантам ее исполнять, — заметила Ролфа. — До них не доходит, что это им не удается. Ведь это невозможно. Не более чем высказать истину в конечной инстанции.

Так за разговором они дошли до ступеней Раковины.

— Ну, пока, — попрощалась Ролфа и начала отдаляться. Река у нее за спиной маслянисто поблескивала.

— По-ка, по-ка, по-ка, — пятясь, в такт шагам шепотом отсчитывала Ролфа и, прежде чем скрыться из виду, приложила палец к губам, как бы взывая к тишине.

Мучительней всего было ночами. Милена пылала от неутоленной жажды любви, представляя, что Ролфа находится здесь, с ней в постели, и их не разделяют километры расстояния, и можно, протянув руку, ощутить тепло ее меха. Это было все равно что обниматься с призраком.

Временами она, словно придя в себя, холодела от ужаса.

«Вирусы!» — вспоминала она и рывком усаживалась в кровати. Как она могла про них забыть!

Сразу вспоминалось все: и грязные руки, которыми она пихала в рот еду, а затем еще и терла ими глаза. И ножи с вилками, которые, не промыв, тоже совала в рот, и все эти бездумно допущенные рискованные оплошности. Покрывало в панике отбрасывалось. Поспешно принимался душ, даром что вода посреди летней ночи бывала колюче холодной. Срочно готовился к бою кипяток, которым прошпаривалась вся раковина. Заодно прошпаривались все тарелки и уже оплавленные вилки. Она кидала в кружку горячей воды пригоршню соли и, нетерпеливо дуя, давала раствору мало-мальски остыть, после чего яростно, с журчанием полоскала горло, чувствуя, как соль оседает на внутренней поверхности щек. Пыталась скрести еще и руки, но тут вдруг закрывала ими лицо и начинала безутешно плакать — от недосыпа, от того, что все складывается совсем не так.

«Я ее брошу! — стучали в голове мстительные мысли. — Я больше не буду с ней встречаться. Все это невыносимо глупо».

Но уже назавтра они снова обедали вместе.

Они начали устраивать себе пикники, с выходом в сад над рекой. Располагались на травке, где Ролфа принималась со смаком уписывать вареные и жареные кусища мяса, повязав себе шею большим грязноватым платком. Вид у нее становился совершенно блаженным, лишь похрустывали хрящи да кости. У Гэ-Эмов, наряду с прочим, были генетически модифицированы еще и желудки. Они могли переваривать что угодно. Потому Ролфа поглощала пищу вместе с костями, запивая все это галлонами воды и сока с мякотью. Разговорчивостью она не отличалась. Почему, Милена догадывалась по запаху ее дыхания: Ролфа бросила пить.

В ней непостижимо уживались вещи заведомо противоположные: скажем, габариты и застенчивость. Милена вспомнила нескладную толстуху из Детсада, которую каждый норовил отчитать. Как и та, Ролфа передвигалась с боязливой осмотрительностью — будто дело кончится тем, что она по неловкости непременно что-нибудь опрокинет или разобьет. Неугомонно-бесцеремонная, деликатно-изысканная — все это про нее, и все одной фразой. Она рассуждала об искусстве. О том, как меняет тональность Элгар [6]. Как он разыгрывает вас, начиная в одном направлении, а затем после паузы идет в противоположном, и снова остановка, и снова старт — а потом он вдруг буквально выдергивает из-под вас коврик за счет того, что с изяществом фокусника повторно проделывает все это задом наперед.

— Самый, мать его так, прикольный композитор из всех живших на земле! — восклицала Ролфа и хохотала, обнажая пеньки щербатых зубов и комья непрожеванной пищи.

«Элгар? Прикольный?» — сверялась Милена у своих вирусов. Но у них на этот счет были иные данные.