Детский сад - [161]

Глаза у Ролфы, обернувшейся уже с порога, гневно вспыхивают. «Ты не путай, — словно говорит она. — Это уже другая Ролфа. Эту так просто не возьмешь».

Глаза у нее сужаются, и она вдруг, возвратившись, присаживается.

Садится на сразу же сплющивающийся пуф и подается вперед, явно желая объясниться.

— Послушай, я очень даже ценю все твои усилия, — говорит она. — Но ты должна понять: для меня все переменилось.

Вздохнув, она откидывается и с расслабленным видом потягивается.

— Какое-то время мне было даже не по себе: как это — становиться кем-то другим. Теперь же мне это очень даже нравится. У меня все наладилось с отцом. Я теперь для него его главная умница, звездочка, гордость. Я переустроила ему бухгалтерию. Разработала новую систему учета. Теперь время каждого работника засчитывается отдельно. А время — деньги. Для тебя в этом ничего особенного нет, а я вот горжусь.

Ролфа по-боксерски поводит покатыми плечами.

Вид у Милены сейчас, судя по всему, бледноватый. Она сидит, с несчастным видом уставясь в пол, что, видимо, несколько раздражает Ролфу.

— Милена, пойми: мне неинтересно то, что делается с «Комедией». Я не задумывалась над ней, как над чем-то серьезным, не готовила ее к исполнению. Да, меня, конечно, впечатляет та работа, какую ты проделала, чтобы ее поставить. Но! — не говорит, а будто фыркает она — это самое «но» заменяет ей теперь «тю», причем «но» выходит резче и внушительней. — Но «Комедия» теперь вряд ли может представлять для меня что-то новое, и уж тем более занимательное.

— А трудно тебе было перестраиваться?

Ролфа, заложив руки за голову, какое-то время с отстраненным видом раздумывает.

— Пожалуй, да. Поначалу. Я все никак не могла толком понять, какие частицы у меня поотпадали, а какие словно бы приклеились на место. Зои и Анджелу я какое-то время прямо приводила в ужас и терроризировала. Называла их «тупыми коровами». Вообще некоторое время я чувствовала, что баб на дух не могу переносить. Было у меня несколько собутыльников, в основном мужиков, и иногда — ни с того ни с сего — я вдруг сдуру на них западала. И это тем неожиданней, что ведь раньше, до той поры, я всегда соотносила себя с мужским полом. Они сами рассказывали, что это как будто твой же кореш начинает вдруг к тебе клеиться. Ничего такого, понятно, между нами не было.

Милена посматривает себе на запястье. Смотрит, как на поверхность кожи выскакивают малютки-клещики и начинают барражировать, все еще спрашивая: «Где Ролфа?» Хочется приложить запястье к ее руке, ощутить кожей ее тепло, шелковистость меха. Вот оно, начинается. Любовь, оттаивая, пробуждается вновь.

— Правда же, было здорово? — спрашивает Милена робким, умоляющим голосом. — Те три месяца?

— Да, разумеется, — отвечает Ролфа с раздраженной снисходительностью. — Давно, правда, это было. Помню, как я торчала днями у тебя в комнате, как в полудреме. Совсем расклеилась, квашня квашней. Ты уж извини насчет того бардака.

— Да что ты. Мне даже нравилось, — шепчет Милена.

— Могла хотя бы пол подмести в твое отсутствие, — хмыкает Ролфа.

— Ты теперь аккуратная?

— Ну, пытаюсь по мере сил, — говорит Ролфа со смешком.

«Я взываю к тебе через широкий глубокий каньон, и слова мои уносит ветер. Он уносит от меня тебя».

— Ты думаешь навестить там свою мать? — спрашивает Милена, неожиданно закашлявшись. — В Антарктике?

— Конечно. Вы с ней стали друзьями, да? Союзники против Семьи. — Ролфа обнажает в улыбке новые, белые зубы. Клыкастые. — Да, здорово будет проведать старую перечницу. А то неловко даже. Ни письма, ни весточки. Дочь называется.

У Милены от обиды и разочарованности сами собой стискиваются губы. Только то, что Гортензия сама вполне могла величать себя «старой перечницей», не дает ей всерьез рассердиться.

Ролфа замечает это и лишь еще раз насмешливо фыркает.

— Мать у тебя просто замечательная, — говорит Милена. — Я переживаю, как там она. Что-то от нее ничего не слышно.

— Да и мы тоже ничего не слышали, — замечает Ролфа. — Может, запила.

Письмо в запечатанном пакете на тот момент еще не пришло. «Но ты уже знаешь, Ролфа, о решении Семьи вернуть Гортензию в Лондон. Ты просто считаешь, что это не моего ума дело. И улыбаешься своими новыми клыками».

— Когда ты уезжаешь? — спрашивает Милена.

— Э-э, недели через три.

Беседа идет на убыль. За истекшее время событий произошло столько, что даже говорить толком не о чем.

— А ты… у тебя… появился какой-нибудь… ну, друг, спутник? — спрашивает Милена как бы невзначай, но голос беспощадно выдает себя тоненькой дрожью.

— Нет, — отрезает Ролфа.

Картина разрушения довершена. Ни у тебя, ни у меня так никого и нет. Режиссер чувствует холод одиночества. Жизнь ее, Милены, состоит в работе. Каким-то образом в ней всегда присутствовала память о Ролфе — в работе, в музыке, в самом ее звучании. Работа и сам факт того, что Ролфа где-то есть — пусть не здесь, пусть где-то в дебрях Лондона или где-нибудь еще, — оживляли, одушевляли эту незримую связь. Сама «Комедия» делала ее живой, ощутимой. Но артист и артистический миф — не одно и то же. И эта Ролфа, что сейчас перед ней, — уже не миф.