Детский сад - [154]

Люди рассказывали, что тебя не раз перезагружали после отключения. Почтальоны отключаются лишь тогда, когда работают не щадя себя. Ты отключался трижды, Джекоб; трижды твой мозг переполнялся так, что мог лопнуть. Ты мне рассказывал, что это подобно умиранию. Что каждый раз при этом ощущение такое, будто разум меркнет и холодеет часть за частью, словно город, где выключается освещение. Тогда тебе давали вирус, который приводил тебя в чувство и заново пояснял, кто ты и кто твои клиенты. И снова за работу. Трижды ты начинал заново, но свежее от этого не выглядел. Возле глаз у тебя всегда были глубокие, скорбные морщины от смертельной усталости.

Что я могла тебе сказать, Джекоб? Чтобы ты внимательней следил за своим здоровьем? У них были вирусы, пожирающие память, от которых Почтальон приходит в себя пустым и открытым для новой информации. Но ты был слишком занят нами, своей заботой о нас. Чем мы заслужили такую заботу, Джекоб? Ведь мы же ничего, ровно ничего для тебя не делали — ну разве что соблюдали правила элементарной вежливости: «здрасте», «до свидания».

Я рада, что не видела всего этого, Джекоб. Говорят, ты ползал на четвереньках. Когда начинались приступы, ты ползал и пена выступала на губах. Ты рвал на себе волосы. Ты боролся, рассказывали мне. Ты корчился, пытаясь пересилить нестерпимую боль. Ты выл: «Нет, не-ет!» и рвал на себе рубаху — нежный задумчивый Джекоб, живое воплощение учтивости и сдержанного достоинства!

И вот, получается, этот последний приступ тебя добил. Ты умер во время очередного отключения, Джекоб. Так в чем же здесь смысл?

А смысл в том, я считаю, что ты был унижен. Твой ум. Твой драгоценный ум швыряли почем зря туда-сюда, как фаянсовый горшок, подлаживая его под чужие цели. Но ты приноравливался, ты всякий раз приноравливался. И находил в жизни те радости, те отдушинки — уж какими бы крохотными и скудными они ни были, — те немногие светлые моменты, которые тебе отпускала жизнь. Радость от осознания того, что ты приходишь ко многим людям, и им от этого хорошо, и ты им нужен, что тебя по-своему признают; радость от близкого знакомства с таким множеством людей.

Но и это у тебя отнималось — и знание и память. И ты был вынужден начинать заново, изнуренный, полумертвый, карабкаясь по этим постылым ступеням.

— Доброе утро, Милена.

— Доброе утро, Джекоб.

— Как у вас нынче дела?

— Замечательно, Джекоб, замечательно.

— Прекрасная погода, Милена, не правда ли?

— Не совсем, Джекоб. Холодновато как-то.

— О да, холодновато, Милена, но, в общем-то, и тепло.

— У вас есть ко мне какие-нибудь сообщения, Милена?

— У вас есть ко мне какие-нибудь сообщения, Милена?

— У вас есть ко мне какие-нибудь сообщения, Милена?

— У вас есть ко мне какие-нибудь сообщения, Милена?

Только одно, Джекоб, только одно. Ты заслуживал лучшей доли, чем в конце концов упасть вот так, мусорным кулем, в заношенных ботинках и своем единственном старом костюме, а никто и не спохватится, и не принесет цветов на могилу, и даже не проводит тебя в последний путь. И если в этом есть смысл, Джекоб, если смысл только в этом, то я, черт возьми, должна упираться. Лезть, черт возьми, из кожи вон, опять и опять. Потому что если мы все кончаем подобным образом, то, значит, что-то в этом не так; значит, это какая-то ошибка, и ошибка эта моя».

Милена Вспоминающая вспомнила, что распятие по-прежнему при ней — вот оно, теплое, можно взять его в ладонь и держать.

И передать в следующие руки.

А ЕЩЕ БЫЛ МАЙК, с его педантичной походкой, прямой как стрела спиной. Он зажигал свечи в их доме, их общем доме с уютными запахами еды, которую он готовил, на фоне окна со свинцово-серой водной рябью и с отражением черной завесы дыма от печей крематория.

— Ну чего, чего? — весело допытывалась Милена, которую было нетрудно развеселить, по крайней мере Майку. — Чего ты там удумал? А? А ну рассказывай!

Тонкие губы Майка были сжаты, он с трудом сдерживал улыбку. Он заставил Милену сесть, заставил ее есть, налил ей вина и лишь после этого сел сам.

— Милли, — произнес он. — Я много об этом думал. Нам нужно иметь детей.

«Оп». — Милена отложила в сторону вилку.

— Ну так иди, обзаводись.

Как все тогда было просто, свободно и легко!

— У меня вот какая мысль, — поделился Майк Стоун. — Я подумал, поскольку ты так занята и тебе не нравится секс, то, может, ты бы дала яйцеклетку, а я сперматозоид, а то, что получится, мы бы прикрепили к стенке моего кишечника.

— У тебя это звучит как рецепт в аптеке, — воскликнула Милена, вдруг заволновавшись. — Нет уж, Майк.

— Мне бы очень, очень хотелось. В этом есть смысл.

Милена вспоминала его наивные, по-детски доверчивые глаза.

— Это очень опасно, — напомнила Милена.

— Не опаснее, чем летать в космос. Так что я бы лучше занялся этим. Меня это больше интересует.

«Майк. Ну зачем ты такой… милый? Людям нельзя быть милыми, это опасно. Что, если ты невзначай слишком сильно подчинишься мне? Я этого не замечу, и ты не заметишь. А потом окажется, что слишком поздно».

— Майк. У меня был один друг…

— Я знаю. Бирон. Ты рассказывала.

— Он тоже был милым и смелым. Но у него в итоге, уже при родах, оторвалась плацента. Он истек кровью. Она хлестнула до потолка. А потом остался тот ребенок.