Детские - [3]

Она заметила, что я подолгу смотрю на нее; однажды, когда мы случайно повстречались на лестнице, она глянула на меня лучистыми голубыми глазами, и взгляд ее был полон злобы и ненависти.

И наконец однажды я вдруг поняла, что люблю ее больше, чем собственную мать и сестер. Стоял вечер, в тиши слышалось пение птиц, откуда-то издали доносились детские крики, на землю ложились робкие тени, будто сковывал их вечный сон средь каменных лестниц и балконов старого монастыря. Я шла по коридору с витражами в оконных рамах, пространство было пронизано жаркими розовыми лучами, сердце сдавило так сильно, что я шла все быстрее, дыша ртом, выдыхая: „Люблю тебя!“ Отныне в этом мире появилась великая тайна – моя тайна. Вскоре меня окружили другие девочки, приятельницы по классу. Всех их я считала либо скучными, либо злобными, но я была вынуждена проводить с ними все перемены. Особенно выделялась средь них одна: вся какая то квадратная, с большими руками и лицом как у пожилой женщины; кожа нездоровая, оттенка сыворотки; равнодушные глаза навыкате с неприятными смуглыми кругами; голос писклявый, надсаженный; не могу передать, какое отвращение и даже ужас она во мне вызывала. И что же, именно ей я старалась понравиться, пыталась угодить, пресмыкалась, говоря вещи, которые, как мне казалось, могли ей понравиться, но во всем противоречили тому, что я думала на самом деле. Чем большее неприятие я к ней испытывала, тем больше ей льстила, подражая ей, повторяя ее движения, предвосхищая ее капризы. Стремление пасть еще ниже потом прошло, но тогда нас – меня и это создание – считали подельницами, о нас говорили: „Два сапога пара“.

Что же касается Розхен, у нее были две любимые подружки и приятельницы из старших. Нас все разделяло, я охотно воображала всевозможные напасти – например, пожар в пансионе, – которые позволили бы мне спасти ей жизнь и стать подругой. Порой мне хотелось ее подразнить, пройдя мимо по двору, задеть, рассердить, вынудить, чтобы она поколотила меня. Ах, если бы она побила меня или хотя бы толкнула! Но от одной мысли о ее прикосновении я чувствовала изнеможение.

Я почти ничего о ней не знала; могу даже сказать, что совсем ничего не знала, поскольку видела ее лишь вдалеке в столовой и на переменах на школьном дворе. И все же к концу зимы мне удалось посмотреть на нее поближе, это было во время вечерних занятий, в сестринской.

Около восьми одна из молодых наставниц – мадемуазель Шписс, которая была из той же страны, что и Розхен, – отворяла двери классов, бормоча: „В сестринскую! “

Тогда простуженные и те, кому надо было сменить повязку, вставали и цепочкой шли за учительницей в сестринскую. Розхен полагался отвар, к тому времени предписали его и мне.

Почти каждый вечер, возвращаясь из сестринской и подходя к карцеру, мадемуазель Шписс кричала:

– Кесслер! Вы опять болтаете на построении? Прошу вас в карцер! Ждите, сейчас вернусь… Какая непослушная!

Попасть в карцер было наказанием, которого страшились все маленькие девочки. Мне никогда не приходилось там оказаться, для меня это было бесчестьем, несмываемым пятном. Розхен же шла туда по своей воле и даже с улыбкой. Я восхищалась ее спокойствием и бесстыдством, почти что геройством. Когда же она выходила из карцера, то даже не была заплаканной. А такая растяпа, как я, на ее месте не могла бы и на глаза никому показаться.

Однажды вечером мне даже почудилось, она нарочно говорит слишком громко и дурно себя ведет, возвращаясь из сестринской. Она как будто умышленно бросала мадемуазель Шписс вызов, напрашиваясь, чтобы ее заперли в карцере.

В другой вечер, когда она выбралась из карцера и шла к дортуару, одна из старших обняла ее за талию и что-то шепнула на ухо. Розхен дышала ей прямо в лицо, они глядели друг на друга и хохотали. Меня пронзила тогда острая боль, и я едва сдержалась, чтобы не закричать. На лице старшей читалось какое-то дьявольское выражение; Розхен прислонялась к ней – на щеках румянец, рот приоткрыт, глаза сверкают от влаги. Всю ночь я не могла уснуть.

Я еще с ней не заговаривала. Я думала, она упрямая гордячка и даже немного „туповата“, как мы говорили. Мысль о том, что она разгадала тайну, была для меня невыносима.

К тому времени я уже так сильно к ней привязалась, что это, вероятно, могло показаться старшим смешным. Я гордилась, что меня зовут Роз – почти так же, как и ее; чтобы походить на нее, я начала подписывать задания „Роза Лурден“, поэтому наша наставница сочла меня легкомысленной. Я вся была во власти этого имени, была влюблена в него; мне казалось, оно создано именно для нее – для этой смешливой светловолосой девочки…

Однажды я воспользовалась длинным перерывом в три часа, чтобы подняться в дортуар Розы Кесслер, где надела ее сменную блузу. (В учебные дни недели мы носили черные блузы, застегивавшиеся на спине и скрывавшие под собой прочую одежду.) Это было настоящее приключение – я помню все в малейших подробностях. Помню три высоких окна – трех строгих дам в белом, охранявших эту пустыню постелей. Сквозь их впалые глазницы внутрь проникало простершееся над городком безропотное небо, ложившееся синеватыми лужицами на вощеный паркет. Как же забилось сердце, когда я затворила за собой дверь! Я метнулась тогда к раздевалке. Там я была спасена. Сняла свою блузу и надела ее. Я впервые надевала чужую вещь; тогда я не предполагала, что это станет моей профессией. Внезапно я услышала в дортуаре какой-то шум. Я вышла из раздевалки навстречу опасности. Ничего не стряслось – я не до конца закрыла задвижку, и дверь отворилась. Бросившись туда, я изо всех сил на нее навалилась. В просвете я заметила, что кто-то из девочек узнал о моей тайне, тогда у меня мелькнула мысль об убийстве. Я вернулась в раздевалку… О, это свидание с черной блузой маленькой воспитанницы! И ведь я обещала себе рассказать вам все без тени смущения!