Детская любовь - [30]

— Это еще щенок?

Макэр, чувствуя на себе взгляд Жерфаньона, слегка шевелил ушами и проводил хвостом по ковру.

— Ему, кажется, месяцев девять, десять. Но вы понимаете, что теперь уж он не превратится в породистую собаку.

— Я не нахожу его некрасивым.

— Все объясняется тем, что мой брат не умеет ни от чего уклоняться; по крайней мере, у себя в имении. Здесь он бывает резким. Но там, с крестьянами, он всегда боится кого-нибудь обидеть. По правде говоря, уметь обращаться с людьми теперь ужасно трудно. Прежде, чем решиться на какое-нибудь распоряжение или выговор, надо выжидать подходящую минуту и смотреть, откуда ветер дует. Ты чего ждешь, Макэр? А эта кличка! Что вы на нее скажете? В известном смысле я предпочитаю ее английским кличкам, совершенно дурацким, вроде Тоби, или Тедди, или Дик. Я уверена, что этот добряк, перигорский фермер, не имеет никакого понятия об историческом Роберте Макэре и случайно так назвал свою собаку, как назвал бы ее Макароном. Вот не подскажете ли вы нам клички, которая бы не была странной, а звучала приблизительно так же, чтобы не слишком сбивать его с толку? Морда у него не глупая. Она мне нравится. Вы правы. У некоторых из этих ублюдков наружность бывает приемлемой. Чем этот песик безобразнее всякого другого, например, одной из этих чудовищных такс? Знаете, чего он ждет? Куска сахара. Но ты не дождешься. Сахар — враг собак. У них делаются от него, я слышала, ужасные болезни кожи: своего рода экземы, лишаи.

— Может быть, когда их пичкают сахаром.

— Представьте себе его в лишаях и корках, вдобавок ко всей его красоте. Я дам ему кусочек бисквита, обмакнув его в чай. Больше он ничего не получит. Он замечательно умеет служить, но я ему этого не прикажу, оттого что ему за это полагается кусок сахара. Странно даже, что он еще не стал по собственному почину на задние лапки. Вероятно, он перед вами робеет. Вы знаете хорошо собачьи породы, господин Жерфаньон?

— О нет, очень плохо.

— Жаль. Я бы у вас поучилась. Вы не догадываетесь, что это за помесь?

— Нисколько. Я у него вижу некоторое сходство с собаками, которые, кажется, называются испанскими.

— Да. Мне кажется, мать у него — спаниель. Когда мы поедем в Перигор, я попрошу показать мне ее. В деревне, если не принять особых мер, очень трудно получить чистокровных щенят. Для этого надо запирать суку на две или на три недели. Время течки повторяется в общем очень часто. Не слишком часто для нее, быть может, но для тех, кто за нею наблюдает. Уже за несколько дней до этого кобели начинают вертеться около нее. А затем начинается ужас что такое. Собачья революция во всей округе. Надо это видеть, чтобы представить себе. Вы знаете деревню, господин Жерфаньон?

— Знаю. Я провел в деревне все свое детство.

— Родители ваши, стало быть, не в Париже живут?

— Нет, в провинции.

— Там же вы и родились?

— Да.

— А это где?

— В Веле.

— Но разве не в Швейцарии Веле? Вы ведь француз?

— В Швейцарии — Вале. А Веле расположен к востоку от Центрального Массива и граничит с Севеннами.

— Севенны — это к югу от Перигора?

— Скорее, к востоку.

— Да, в сторону моря.

— До известной степени.

— Там у ваших родителей есть поместье?

Жерфаньон не сразу ответил. Колебался, сказать ли просто правду. Из тщеславия? Несомненно. Не раз испытывал он и раньше такой же стыд перед людьми, стоящими выше его на общественной лестнице, а затем упрекал себя в нем, как в подлости. Но должен был согласиться, что не все чувства, лежавшие в его основе, низменны. «Сказать им, что мой отец — сельский учитель? Что это значит для них? Они сочли бы себя вправе отнестись к нему с презрением. Ко мне — тоже, из-за моего происхождения. Но прежде всего — к нему. В лице у них промелькнуло бы вдруг разочарованное или снисходительное выражение, и я не мог бы его снести. Или же мне пришлось бы им бросить это в тоне вызова, в тоне человека, „не краснеющего за свое происхождение, черт побери!“ Мне противно это хвастовство наизнанку. Единственный ответ, который бы мне хотелось им дать: „Оставьте вы моих родителей в покое. Они не хуже вас“».

На этот раз он воспользовался формулой, уже прежде ему служившей:

— Мой отец, как и я, педагог.

— Тоже окончил Нормальное Училище?

— Нет, мадмуазель.

Сестра маркиза утвердилась в предположении, что родители Жерфаньона — люди маленькие. Об университетской иерархии она имела такое же смутное представление, как о Севеннах. Но ей нетрудно было представить себе, что в педагогическом мире, как и в церкви, есть сельские священники, стоящие гораздо ниже епископов и настоятелей светских приходов. Это было не так уж плохо. К тому же неизбежная доза внушенного ей средой презрения к маленьким людям была у нее ослаблена уединенными ее размышлениями или, вернее, осложнена боязливым недоверием к ним. Масса маленьких людей казалась ей неистощимым резервуаром честолюбцев всех мастей и будущих великих мира сего. Сего мира и неба. Назидательное чтение каждый день напоминало ей, сколько вышло из народа святых прелатов, князей церкви, пап. Если бы ей возвестили, что внук Этьена, грудной младенец, будет когда-нибудь президентом республики, она сочла бы такое предсказание совершенно правдоподобным, не исполнившись от этого ни большего уважения к Этьену, ни большего презрения к республике.