Дети змей, дети волков - [22]

– Я просил, – отвечает он, – чтобы ты помог мне сохранить мир.

– И сам же разжигаешь огонь войны.

– Не могу я позволить, чтобы Витарр занял трон! – от ярости Ньял даже на ноги вскакивает, и не заботит его, коль кто-то услышит злые слова. – Будь он Ренэйст трижды братом, дважды сыном погибшему конунгу, я не склоню перед ним колено! Пусть выберут иного кандидата, пусть отдадут власть в руки иного рода, но нет, Витарр Братоубийца никогда не станет нами править!

Ове молчит. Смотрит на него внимательно, и это тот его взгляд, от которого становится не по себе. Если таким же взглядом Один смотрит на каждого, кто предстанет пред ним, то отныне Ньял не желает торопиться со смертью своей, что жаждет встретить он на поле боя. На плечи Ове ложатся тонкие и белые, сотканные словно бы изо льда, руки матери. Не вмешивается она в их разговор, только Олафсон и без того знает, что согласна она со своим сыном.

– Ньял, – прерывает возникшее между ними молчание Ове, – а не думал ли ты о том, почему же Ренэйст рисковала так, проводя брата своего на борт драккара? Не можешь ты отрицать, что не из тех она, кто не обдумывает каждый свой шаг, принимая решение. Значит, она увидела в Витарре то, что достойно было защиты. Недаром же она заступалась за него столь рьяно, когда о присутствии его стало известно. Да, тяжко увидеть Витарра тем, за кем пойдут люди, но Ренэйст верила в него, а у меня нет причин не верить ей. Уж кого и должны мы остерегаться, так вовсе не его.

Ове прав, и, о, как это Ньяла злит! Цокает он языком, покачав головой, и непокорные рыжие волосы падают ему на глаза. Словно бы может это помочь скрыться от проницательного взора Товесона. Тот пусть и слеп на один глаз, только видит при этом все, что сокрыто в людских сердцах. Беспокойство и страх сжимают сердце Ньяла в тиски, давят и душат, и молчит он долго, рассматривая носки своих сапог. Смирившись, вздыхает Олафсон тяжело и, подняв голову, говорит:

– Ты прав. Ярость сжигает меня изнутри, и потому не могу я смотреть на все с тем ледяным спокойствием, с каким смотришь ты. Что мы должны сделать?

– Для начала – уйти. У стен есть уши, и я не желаю быть услышанным.

Ньял кивает, соглашаясь. Не видел он, чтобы Исгерд ярл покинула Великий Чертог. Подойдя ближе, перебрасывает он руку Ове через свои плечи, позволяя опираться на себя, и помогает идти, подстраиваясь под его шаг. Сколько же силы, сколько упрямства в обманчиво слабом этом теле. Сванна шагает позади, и Ньял, смотря прямо перед собой, произносит тихо, едва ли не шепотом:

– Спасибо, Ове.

Ове ничего не отвечает, словно бы не услышал, и Ньял благодарен ему и за это.

Тишина Великого Чертога не спасает от мрачных мыслей.

Сжимая в ладонях тяжелую кружку, полную темного эля, Витарр смотрит перед собой, хмуря густые черные брови. Вереница мыслей в голове его все никак не желает утихать. То думает он об отце, погибшем в этом зале с кружкой медовухи в руках, то о Руне, которая ждет его дома, волнуясь о том, что никак Витарр не вернется.

Думает и об Исгерд ярл, проклиная и ненавидя ее с такой силой, что самому испугаться впору. Если бы не она, сегодня все и решилось бы. Хакон публично отказался от титула, и, если бы только Исгерд ярл держала язык за зубами, единственным претендентом на трон остался бы Витарр. Сумел бы он прекратить эти распри, утихомирить споры, вернуть землям этим тот покой, что был им знаком до тех пор, пока соленые воды не забрали себе жизнь меньшей его сестры.

Что сделала бы Ренэйст, окажись на его месте? Справилась бы она с этой ношей?

«Ты тьма, Витарр, сестра твоя – свет. Однажды один из вас убьет другого».

Подняв кружку, он делает большой глоток, желая утопить в нем свои страхи. Воин Одина не должен бояться, но в одиночестве можно позволить себе слабость. Никогда еще не сталкивался Витарр с подобными тягостями. Теперь, когда всем известно, чье же дитя носит в своем чреве Руна, должен он защитить не только себя, но и ее. При мыслях о не рожденном еще Эйнаре сердце его полнится незнакомой тревогой. Не то это радостное волнение, что ощущают родители перед встречей со своим ребенком, плотью своей и кровью, нет. Оно тягостное и холодное, сковывающее зыбким страхом.

– Могу я выпить с тобой?

Вздрагивает Витарр, оборачивается, глядя на Хакона, стоящего подле стола. Лицо Медведя спокойно и пусто, взгляд холоден, но нет в нем угрозы. Все, что видит в нем Витарр – мрак, поселившийся в Хаконе после пропажи Ренэйст. До похорон мрак этот был еще не столь заметен, но стоило только сгореть погребальному костру, как Медведь замкнулся в себе. Словно бы до того, как погребальный костер ее был сожжен, в нем теплилась надежда на возвращение Ренэйст.

Кивнув, жестом предлагает он берсерку сесть с ним за один стол. Опускается Хакон на лавку по другую от него сторону, ставит на стол кружку, подобную той, из которой пьет сам Витарр, и наполняет ее из стоящего подле сосуда до самых краев. Молчит Витарр, наблюдая за ним, и ждет, что же Медведь ему скажет. Не может такого быть, что настолько сильно хочет Хакон выпить, что садится с ним за один стол.

Затягивается молчание, становится тревожным. Подняв кружку, Хакон делает глоток, смакуя пойло на языке, и только тогда произносит: