Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода - [98]
Но если так, то чем объяснить популярность Кавура во всей Европе, и особенно в народе Италии? Смерть его показала, до какой степени дорожили им. Торжественные панихиды по нем во всех городах привлекали тысячи народа, облеченного в траур; в день его смерти заперты были все лавки в Турине, в других городах во всех домах выставляли черные флаги, несколько муниципий уже открыли подписку на памятник ему, и подписки все идут очень успешно, и пр. и пр….
На всё это надо сказать, что народ вообще очень добр, муниципии очень щедры, выражения горести не так общи и сильны, как о них пишут в газетах, и что при всем том граф Кавур был человек замечательный и полезный для Пьемонта и вообще не лишенный многих достоинств; смерть же его приключилась именно в тот момент, когда слава его достигла своего апогея и затем скоро должна была идти к упадку. Один из итальянских журналов в некрологе Кавура прямо выразился: «Граф Кавур умер вовремя для своей славы и для блага Италии: для своей славы потому, что она не могла уже более возвышаться, а для блага Италии – потому, что с его смертью должна прекратиться эта система, сделавшая из Италии орудие чужеземных замыслов и покупающая свободу одних провинций продажею других»[531].
Довольно, впрочем, о Кавуре как государственном человеке: судите о его заслугах как хотите. Но, может быть, вам любопытно также узнать его как человека просто? На этот счет я вам не могу прибавить многого. Разве обратиться к «источникам»? Вот, например, рассказы г. Марка Монье, о котором, помнится, г. Лыжин отзывается в своих путевых письмах таким образом: «Весьма основательный писатель, тем более что с самим Кавуром знаком»[532]. Г-н Монье говорит, что когда он в передней Кавура припомнил всё, что им сделано, то спросил себя: «По какому праву хочу я, немощный и худой, войти в это существование, столь обширное и полное»[533], и пр. Задав этот вопрос, г. Монье хотел даже отступить от передней; но ему сказали, что граф будет очень рад принять его, он вошел и – «я был успокоен тотчас же, и совершенно: если бы я имел, как г. Тэн[534], талант и надобность формулировать в одном слове мое впечатление, я бы написал, несколько удивляя даже сам себя: Граф Кавур – это улыбка»[535].
Затем г. Монье сообщает любопытнейшие черты из своего разговора с Кавуром, состоящие в признании графа, что министерство в Пьемонте идет впереди страны, что оппозиция очень кротка и нимало ему не мешает, что сектаторов он презирает, и т. п. Всё это, по словам г. Монье, было произнесено с грацией и любезностью восхитительною. Вот вам уж и есть одна черта Кавура как частного человека, и вдобавок противоречащая всему, что до сих пор вы представляли, судя по отзывам о его парламентском поведении. Впрочем, надо припомнить характер самого г. Монье, чуть не «отступившего» из передней графа от страха пред его величием.
Вот рассказы другого француза, которого приводят везде, даже в «Кельнской газете» – Плателя.
«Однажды показывают мне на балконе одного дома человека в красном халате и желтых туфлях, курившего прозаически сигару, и сказали мне: вот граф!.. Он был тут, смотря на свой народ, и народ смотрел на него в лице одного пьемонтского мальчишки… В халате я тотчас узнал моего балконного знакомца. Как он сидел – я этого не мог понять; его манера сидеть столь же неподражаема, как поэзия Данта: он скрещивает одну ногу на другой. Можно бы сказать, что это воспоминание восточного вопроса. Весь Турин занят манерою сиденья своего первого министра. Я видел, как люди очень почтенные, сотоварищи графа, пробовали подражать ему в маленьком кружке – невозможно!..» Далее Платель толкует о том, как Кавур похож на Тьера[536] grossi et grandi[537]; что у него очень живое и тонкое выражение лица и пр. Потом рисует его манеру говорить и замечает: «Когда обстоятельства серьезны, он кладет обе руки в карманы, и тогда приготовьтесь услышать такую фразу: «Если вы не вотируете этого закона, signori deputati, я считаю себя неспособным более управлять делами и желаю вам счастливо оставаться». Все перепуганы, и закон вотируется… Граф увлекается гневом, как женщина, он заносится, говорит то и это, и то бывает не всегда то же, что это, но никто не заставит его выразиться определенно, когда он этого не хочет. Иногда его интерпеллируют насчет национальной гвардии, а он отвечает о Мон-Сенисе, или наоборот. Он имеет удивительное искусство не сказать того, чего не хочет, и заставить других говорить то, что он хочет… У него есть мания изо всего делать личности. Г-н Мамиани интерпеллирует насчет бюджета; аргумент в ответе графа будет тот, что г. Мамиани безобразен; иному он скажет, что тот слишком стар; г-на Боджио попрекнет тем, что он молод, графу Ревелю скажет, что тот не носит подтяжек, – но скажет так, что бюджет будет вотирован».
