Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода - [90]

Или вот другие, имея способность восхищаться ловкими оборотами речи и тонкими фразами, возносят к небесам графа Кавура за его великолепные дипломатические ноты. Нам кажется, что эти господа смотрят на Кавура точно так же, как смотрел на русских писателей тот чиновник, который об авторах, особенно ему нравившихся, отзывался следующим образом: «Славно пишет, канашка, – бойкое перо!»

Третьи восхваляют Кавура за либерализм его политики; об этих уж и говорить нечего: им, как видно, и либерализм в диковинку… Еще бы Кавур был реакционером, да его бы хотели возвести в великие люди! Довольно, кажется, и Меттерниха на этот случай.

Многие, смотря на дело с более существенной стороны, уверяют, что Кавур «создал Италию» и утвердил итальянское единство. Вот это другое дело, и если бы факты подтвердили это мнение, тогда, точно, следовало бы преклониться пред гением Кавура и пред необъятностью его энергии. Но и этой заслуги, конечно, сам Кавур не мог бы по справедливости приписать себе, как совершенно ему не принадлежащей… Зачем же брать чужое человеку, у которого есть так много своего! Впрочем, это дело серьезное, и от него нельзя отступиться без подробного рассмотрения фактов. Поэтому мы и обратимся к внешней политике графа, чтобы видеть, какую роль играло в ней задуманное единство Италии.

Мысль о единстве Италии была благородною и отдаленною мечтою многих из лучших людей ее. Выраженная еще Данте и Макиавелли, мечта эта не затерялась в течение веков; но дела Италии шли так дурно, что ни у кого не хватало храбрости принять мечту единства как что-нибудь серьезное и осуществимое. Рассудительные и ученые люди отвергали ее как нелепейшую утопию, дипломаты смеялись над нею, ревностнейшие патриоты хлопотали только о союзе итальянских властителей против иноземных вторжений. Но в самой Италии, как видно, вовсе не было такого страшного разъединения между народами, – как обыкновенно уверяли. В народе мысль политического единства должна была бродить бессознательно; это мы видим из того, что около 1830 года мог уже явиться в Италии человек, твердо и решительно выразивший эту мысль и скоро привлекший к себе сильную партию. Этот человек был Джузеппе Маццини. О нем у нас рассказывают ужасы, благодаря тому что всякая чепуха, рассказываемая о нем и его партии разными корреспондентами иностранных журналов, у нас подхватывается на лету (уж не знаю ради каких интересов) и предается гласности без дальних справок. Кто-нибудь хватит, что маццинисты зовут Мюрата[498] в Неаполь, – и у нас это перепечатают; другой возвестит, что Маццини убийц рассылает по Европе – против разных королей, – у нас и этого не пропустят. Однажды какой-то французский журнальчик, помнится, отличился оригинальным выражением, что в каких-то беспорядках участвовал один «бурбонский маццинист» (а может быть, и наоборот: «мацциниевский бурбонист»), – глядь, и это выражение как раз в русских газетах!.. Поэтому у нас Маццини считают, кажется, каким-то кровожадным чудовищем и знают о нем только то, что он всегда был неудачным заговорщиком. Но всматриваясь ближе в ход итальянских дел последнего времени, нельзя не видеть в них отдаленной, но решительной инициативы Маццини. Человек этот, без всякого сомнения, сильно ошибался в половине своих идей, резюмированных в его девизе: «Dio е popolo»[499]; можно не сочувствовать некоторым его воззрениям, но невозможно отказать ему в удивлении к его неутомимой энергии и неуклонной верности своим идеям относительно создания единой, независимой Италии. Не место здесь рассказывать всё, что им было делано; заметим только, что его пропаганда была могущественнейшим двигателем итальянского общего дела. В 1848 году Венеция и Милан уже хотели соединиться с Пьемонтом, мысль эта не совершенно чужда была и Тоскане, в Риме и Неаполе народ требовал, чтобы посланы были войска на помощь Карлу-Альберту в войне за Италию… Граф Кавур в то время развивал в своем «Risorgimento» идеи графа Бальбо о союзе властителей и о постепенном ослаблении австрийского влияния на полуострове. Когда было произнесено самонадеянное, но благородно-энергическое изречение: «Italia fara da se», граф Кавур даже не понял, что тут значит «Италия», – он принялся доказывать необходимость для Пьемонта союза с Англией. Он был, конечно, прав по-своему… Прошло несколько лет, он сделался первым министром, и целью его политики сделалось возвышение Пьемонта за счет Австрии… Идея этой политики была не нова: антагонизм Савойского дома с Габсбургским, Сардинии с Австрией не был ни для кого тайной, по крайней мере со времени Венского конгресса. В 1848 году антагонизм этот проявился в войне, кончившейся в пользу Австрии; но после войны все очень хорошо понимали, что дело не кончено, а только отложено. Продолжать его было необходимо для здравой политики, и Кавур умел понять это. Но для достижения цели были два средства, из которых предстоял выбор сардинскому министру, и в своем выборе Кавур именно показал направление своих идей и степень обширности своих целей.

Одно средство было национальное, прямое, решительное, рассчитывавшее на силы и участие народа всей Италии. Это средство с 1832 года постоянно было проповедуемо радикальной партией. В нем независимость Италии не отделялась от ее гражданской свободы и опиралась на политическое единство. В числе приверженцев этой политики были люди слишком горячие и опрометчивые – это правда. Например, Брофферио тотчас после новарского поражения требовал поголовного ополчения для продолжения войны; он не мог найти поддержки своему требованию, и, следовательно, оно было по крайней мере несвоевременно, и люди более осторожные могли не принимать подобных крайних мер. Но тем не меньше программа радикальной партии могла быть принята сардинской политикой в общих основаниях. Основания эти были: создание Италии как единой великой державы, освобождение ее не только от австрийского, но и от