Дети века - [118]

Сцена была в самом разгаре, когда неожиданно Богунь, стоявший напротив, тихонько всплеснул руками.

Испуганная Линка отошла назад. Лузинский встал с гроба и бросился к порогу с сердитым видом, но не успел еще осмотреться, как пан Богуслав подошел к нему и начал хохотать до упаду. Девушка рада была бы уйти, но не знала куда.

— Не краснейте так, милая, — сказал Богунь ласково, смотря в глаза Линке. — Вы не виноваты, всему причиной этот негодный искуситель, который никому, даже гробам, не дает покоя!

Линка заплакала.

— Идем! — сказал недовольный Лузинский.

Богунь подошел к девушке и шепнул:

— Не пугайтесь, я добрый человек и клянусь, не выдам вас!

При этих словах голубые заплаканные глаза поднялись на Богуня, который чувствовал, как они хватали его за сердце. Валек оттащил его

— Ты очень хорош, — сказал пан Богуслав через несколько времени. — Я просто удивляюсь: сердце у тебя обширно, как постоялый двор. Любишь, по твоим словам, мою кузину, ну, положим, это должна быть любовь платоническая, разумная, — и обманываешь несчастную пани Поз, и, наконец, нашел себе пятнадцатилетнюю невинность в гробах для разнообразия наслаждений!

Валеку хотелось обратить все в шутку.

— Это ничего не значит, девочка очень забавная, я зашел случайно и…

— В первый раз? — спросил насмешливо Богунь.

— Ну, положим, не первый.

— Полагаю, ибо мне не сказали бы, что ты здесь просиживаешь по целым дням.

Валек испугался.

— Кто тебе сказал? — спросил он.

— Какой-то еврей фактор в рынке, — солгал Богунь. Лузинский нахмурился.

— А о пани Поз и вечерах, которые ты проводишь вместе с нею, говорит весь город, — продолжал пан Богуслав.

— Ничего этого нет!

— Что бы там ни было, ты знаешь, милейший, что я весьма снисходительно смотрю на грешки молодежи, но компрометировать себя публично и в такую минуту, по-моему, неуместно.

— В какую минуту? — спросил Валек.

— Накануне свадьбы.

— До этого еще далеко.

— Вот тут-то и ошибаешься! Я приехал дать знать, чтобы ты отправлялся в Вольку, спрятался и ожидал моих приказаний. Иза хочет ускорить.

— Но кто же повенчает? Я не могу уговорить ни одного ксендза.

— Ксендз есть, ты готовься, я все улажу.

Лузинский снова почувствовал дрожь во всем теле, но в то же время обуяла его такая радость, что он начал сильно обнимать приятеля, который смотрел несколько насмешливо.

— Позволь сказать тебе пару слов, — молвил пан Богуслав серьезно. — Я бываю ветрен, пользуясь жизнью, как мне вздумается, но я свободен, и это мое дело, здесь только расчет с собственной совестью. Ты вступаешь в новую жизнь, принимаешь на себя обязанности, и я не думаю, что ты можешь пренебречь клятвой. Я должен предупредить, что, взяв на себя деятельную роль в судьбе кузины, я принимаю некоторым образом ответственность за последствия, и если б любезнейший мой Валек вздумает потом позволять себе разные вещи, то будет иметь дело со мною. До свадьбы имеешь полнейшую волю пользоваться улыбками пани Поз и поцелуями гробовщицы, но после свадьбы я требую, чтоб ты вел себя прилично.

— И ты будешь давать мне наставления! — сказал Лузинский с гневом, который был не совсем удачно прикрыт насмешкой.

— Да, я! Я объяснил тебе свою теорию. К алтарю никто тебя не тянет, но если б ты не только перед лицом Бога у алтаря, но даже наедине и без свидетелей поклялся женщине в верности и потом стал бы изменять ей, ты был бы негодяем.

Лузинский посмотрел на Богуня. Тот смеялся.

— Как видишь, я имею оригинальные понятия о слове и клятве, — сказал он. — Но об этом после, а теперь советую тебе сегодня же ночью собраться и ехать в Божью Вольку. Зайди во флигель, Томек покажет тебе убежище, а на дворе не смей и носа показать.

— Когда же конец?

— Не знаю, может быть, завтра, это будет зависеть от того, когда Иза даст знать, что готова; дю Валь и Люис должны выехать куда-то.

— А Мамерт дал знать?

— Мамерт уведомляет только, что боится — и старается отсоветовать; мы его оставили и, может быть, обойдемся без него. Это уж наше дело, а тебе необходимо сегодня быть в Божьей Вольке.

XV

Солнце как бы нарочно садилось медленнее обыкновенного, минуты тянулись, день никак не хотел кончится.

Напрасно графиня Иза, ходившая по комнате внешне спокойно, выглядывала в окно, посматривая на часы, вечер все никака не наступал.

Графиня Эмма, полулежа, полусидя, со слезами на глазах смотрела на сестру, и они долго разговаривали между собою взорами, потому что слов недоставало. Наконец, Иза бросилась на ковер у ног сестры, положила голову на колени к Эмме, закрыла лицо и оставалась с минуту в этом положении, а когда потом приподнялась, глаза ее были красны, словно от слез, которые висели на ресницах.

Сжав друг друга в объятиях, сестры плакали потихоньку и, боясь, чтобы их не услышали, начали шептаться.

— Итак, надобно расстаться! Кто знает, надолго ли и когда снова увидимся.

— Как я тебя одну здесь покину? Что будет с тобою, бедная невольница?

— О не спрашивай! Я сама не хочу думать об этом. Мы так привыкли быть вместе и страдать вместе, что разлука кажется мне чем-то вроде смерти! И когда подумаю, что завтра проснусь без тебя, одна среди них, без той силы, которую черпала я в общности нашей, тогда голова у меня кружится, я слабею. А между тем, я не могу уйти, не могу оставить им бедного отца в жертву. Что-то будет завтра?