Дети утопии - [2]

И все-таки эти черновики с их жутковатыми вкраплениями - уже намек на дуэт. Не случайно я почти всю жизнь (1938 - 1965) писала поэму-дуэт, в которой боролись два голоса. В нашем вульгарно-социологическом воляпюке тех лет обнаруживаются изъяны, то есть просветы. Из этого деформированного, как ножки китайской аристократки, сознания что-то упорно выталкивает поселившегося в нем оборотня. Стоит присмотреться к этой борьбе.

То, что потом было названо нашим "делом" (и даже "антисоветской организацией"), началось, как ни странно, не с политики. Для физматовца Вальки отправным пунктом оказалось богоискательство, увлекшее нескольких его коллег. Для лингвиста Марика все началось с поисков связи между структурой умственных операций и структурами нескольких языков. Для меня - с постижения "творческого метода" (так это тогда называлось) нескольких завладевших мною писателей.

Многого из того, о чем я отчетливо помню, в этих бумагах нет. Дракон их переварил. Но зато неоднократно варьируется рукопись "Идеология социализма" с различными подзаголовками. Как я понимаю, ее породил долг - прежде всякой эстетики поставить любимых писателей на твердую идеологическую и социально-экономическую почву. Увы, миропонимание прошлого коррекции неподвластно. Существовала тогда для нас непреложность такого долга, причем внутренняя, а не навязанная.

Итак, в 1992 году рукописи пришли из Алма-Аты в Иерусалим. (Звучит? В 1944 году мы бы рехнулись от предположения такого маршрута.) Пожелтевшая бумага, выцветшие чернила, осыпавшийся карандаш. Тронутые тлением, кое-где объеденные мышами листки. Особенно почему-то пострадали от мышей письма. Мой муж, Сергей Тиктин, виртуоз игры на ксерокопировальной машине, сделал, на мой нетехнический взгляд, чудо: копии читаются лучше, чем читались оригиналы летом 1944 года. Наш следователь Василий Дмитриевич Михайлов грыз бы локти с досады, увидев эти копии. Мои черновики в свое время его извели неразборчивостью и обилием незнакомых слов. У меня есть подозрение, что в первом следственном отделе НКГБ КазССР в июле - октябре 1944 года так всего этого до конца и не прочитали. Иначе пятилетний срок был бы немыслимым. Хорошо, что в те времена еще не было ксероксов, дающих увеличенные копии, более четкие, чем оригиналы.

* * *

Ну что ж, начнем с того, на чем тогда все было оборвано, - с нашего уверенного толкования хода мировой истории. Это предпочтение не означает, что общественное устройство и его законы интересовали нас больше всего на свете. Просто сложилось так, что к тому времени моих друзей Марка, Валентина (он был по паспорту Владимиром, но почему-то все, в том числе и в семье, звали его Валькой, Валентином) и меня чрезвычайно занимали поиски всяческих закономерностей и построения всевозможных схем. При этом закономерности отыскивались исчерпывающие и всеобъемлющие и схемы строились, как нам представлялось, универсальные. Может быть, юность всегда проходит через попытку отыскать смысл в хаосе и целесообразность в непостижимом? В ту пору, замечу, мир имел для нас сугубо Евклидовы очертания. И если Лаплас готов был предсказать траекторию любой частицы вселенной с помощью математического анализа (разумеется, при наличии исходных данных), то мы - с помощью схем и общих закономерностей, естественно - на основе марксизма. Сегодня это напоминает мне старый анекдот о советских ракетостроителях, которые, по наблюдению американских коллег, делают чудеса с помощью молотка, зубила и какой-то матери. Мы на меньшее, чем "окончательное решение" занимавших всех нас (не сугубо личных) вопросов, не согласились бы. Ради меньшего не стоило отрываться от стихов и ошеломительных книг, от совершенно потрясающей, неповторимой, исключительной личной жизни. Конечно же, ничего подобного ни с кем до нас не случалось. Что ж, чувство неповторимой единственности нашего личного бытия было ближе к истине, чем наше убеждение, что все на свете исчерпывающе постигается с помощью правильно понятого закона. Следует только его открыть или откорректировать в нем ошибки предшественников. Мы и не подозревали, что целые жизни, если над этим всерьез размышлять, уходят на соизмерение постижимого с непостижимым. Тогда постижимым, а следовательно, исправимым представлялось все. Может быть, в чем-то глубоко подспудном это ощущение осталось в нас навсегда. Личное бессмертие тоже было, в наших тогдашних глазах, делом науки и времени.

Война являлась частью нашей личной и общей жизни. Во избежание кривотолков замечу, что Марк был негоден для прохождения военной службы, даже нестроевой, а Валька - уже демобилизован из прифронтового стройбата (сына расстрелянного троцкиста дальше стройбата не пустили). В 1943 году стройбатовцев-старшекурсников точных и технических специальностей демобилизовали.

Читателю, марксистской фразеологии не переносящему, эту главу придется или терпеть, или пролистать. То же - и человеку, справедливо предубежденному против схематических профанаций многосложного мира. Но мне без этой главы не ступить ни шагу, ибо именно ее горючие пустоши и редкие родники - начало пути. На первый взгляд это суверенная территория оборотня, который нас почти заглотал. Он на ней господствовал. Но и наша схватка с ним началась тут же. Там, где громоздятся, казалось, одни только глыбы окаменевшей лавы, я увидела издали места, где сквозь камень были готовы вот-вот пробиться живые ключи. Мы в ту пору нередко не отличали песка от воды и не понимали, почему мы заглатываем этот песок, но не утоляем жажды. Песок прикидывался водой, а вода была в том, что казалось нам преступной ересью, в чем мы перед собой каялись. И перед следствием тоже. Правда, не во всем: кое-что мы капитану Михайлову пытались втолковать (с наших общих с ним, как нам представлялось, позиций).