Дети Снеговика - [10]

Оборачиваясь, я мельком взглянул на Терезу. Ее взгляд улетел за озеро, но улыбка была на месте, и я понял – слишком поздно, – что мы могли бы остаться. Я мог бы не оборачиваться, мог бы проигнорировать Джона Гоблина, и мы могли бы остаться.

– Мэтти и Тереза в озере стоят, тили-тили-тесто замесить хотят! – проскандировал Джон Гоблин, расплываясь в своей гоблинской ухмылке. – Ух-ух-ух!

– Обрати внимание на его кроссовки, – сказала мне Тереза.

Сколько бы Джон Гоблин ни шастал по мокрой траве, по озерной тине, по прелой гнили в сосновом бору, его «пумы» всегда оставались ослепительно белыми. Прямые льняные волосы всегда были гладко причесаны и только в одном месте у правого уха вздувались «бабблгамовским» пузырем.

– Чем вы тут занимаетесь? – спросил он.

– Превращаемся в озеро, – ответил я.

Но Тереза меня не слышала. Она уже вышла из воды и вытирала ноги о траву. Ее улыбка снова скрылась за линией рта.

И вот, несмотря ни на что, я все-таки добрался до школы и приволок туда свою тачку. Два с половиной часа я ждал подходящего момента, записывая очки в соревнованиях по тедерболу,[14] по бегу, в котором выиграл Джон Гоблин; считая, кто сколько раз набьет ногой по мячу. Потом, перед самым обедом, я углядел миссис Ван-Эллис, которая стояла спиной ко мне, по обыкновению заложив руки за спину. Она увидела меня, только когда на ее запястьях защелкнулись наручники, но было уже слишком поздно. Я, в развевающейся на ветру белой блузе, мчался прямо на нее, толкая перед собой тачку. В последний момент миссис Ван-Эллис, должно быть, все-таки о чем-то догадалась, потому что успела подогнуть ноги, чтобы, плюхнувшись в тачку, смягчить удар, когда я ее «подрежу» – слегка. Я вовсе не хотел ее угробить. С криком «Ой, Мэтти!» она повалилась в тачку.

– Дорогу сумасшедшей! – заорал я и выкатил тачку с миссис Ван-Эллис на футбольное поле. Заготовленная мной табличка с надписью «Дурдом "Луговой родник"» и с идиотскими рожицами съехала на бок при первом же крене. К тому же миссис Ван-Эллис оказалась гораздо тяжелее, чем я ожидал, и толкать тачку было трудно. И все же мне удалось протаранить ее добрых три шага, прежде чем мы дружно повалились на землю, зацепившись за штангу. Когда я выглянул из-за тачки, миссис Ван-Эллис уже каким-то чудом удалось подняться на ноги. Она трясла головой, сгибала и разгибала ноги и чуть не смеялась.

– Сними с меня эти штуки, – сказала она, подбородком указав на наручники.

Откуда-то из толпы донеслось негромкое «Ух-ух-ух». Я поискал глазами Джона, но его видно не было. Тереза тоже исчезла. Чувство вины – более того, замешательство – навалилось на меня и связало по рукам и ногам. Думаю, это чувство было защитной реакцией мира, имеющей целью заморозить меня, чтобы я больше ничего не мог ему сделать. Такого я еще никогда не испытывал.

Наша директриса миссис Джапп практически махнула на все рукой, хотя и заявила, что «данный поступок свидетельствует о нетипичном отклонении от здравого смысла». В разгар этой короткой нотации в дверях кабинета показалась миссис Ван-Эллис, прижимая к бедру грелку со льдом.

– Простите, мне очень жаль, – перебил я миссис Джапп. Мне действительно было очень жаль, и все же меня не покидало то щекочущее чувство, которое и толкало меня на озорство.

– А также о его адской изобретательности! – присовокупила миссис Ван-Эллис.

– Нэнси! – каркнула миссис Джапп и зацокала языком.

Мама забрала меня через сорок пять минут. По обыкновению она плохо смыла краску для волос, и неровная струйка засохла у нее на виске, как кровь из стреляной раны. Она мне даже не улыбнулась.

Я сидел в душной машине и чувствовал, что задыхаюсь. Мне хотелось задохнуться до смерти, прямо здесь, на пассажирском кресле. Мать ничего не замечала, пока я не превратился в то, на что люди смотрят и не видят, как говорила Терезина бабушка. Но когда мы въехали на нашу подъездную аллею, мать схватила меня за руку и посмотрела на меня долгим изучающим взглядом. У нее было такое серьезное, незнакомое лицо, что я перестал задыхаться и заплакал.

– Горе луковое, – заулыбалась она, поправляя мне волосы и одновременно поддерживая голову, словно боялась, что я упаду. – Где ж твое хваленое чувство защищенности?

1976

Лето 1976 года было, наверное, тем самым чудом, о котором мечтал весь город. В центре над набережной маяками высились шпили-близнецы совсем нового, еще не согретого дыханием жизни комплекса «Ренессанс», величаво вознесшегося над пакгаузами и окрестными пустырями; они так зазывно сверкали стеклом и хромом, что вполне могли соблазнить новые семьи переселиться в эти пользующиеся дурной славой кварталы.

В один из не самых приятных июньских вечеров, когда душная мгла окутывала опоры прожекторов и ложилась на верхние трибуны, мы с отцом и моим восьмилетним братом Брентом отправились на стадион «Тигр»; два из наших мест оказались за столбами, и нам пришлось по очереди садиться на единственное нормальное, с которого хорошо просматривалось все поле, и тогда я впервые увидел Марка Птицу Фидрича.[15] Его пышные кудри клубились под кепкой, как взбухший от влаги попкорн. Форменные штаны были заляпаны грязью, потому что перед каждой подачей он резко падал на колени, чтобы разгладить неровности на площадке и пошептаться с мешочком канифоли. Во рту он вместо табака жевал слова, когда радовался своим подачам. Всякий раз как он выбивал кого-нибудь с поля (что бывало не часто даже тогда), допотопная звуковая система стадиона разражалась гитарно-ударным треском и вся толпа – а в то краденое лето трибуны буквально ломились от зрителей – вскакивала на свои коллективные ноги и начинала притопывать и раскачиваться под песню «Птица серфинга».