Дети с улицы Мапу - [65]

Сбоку от крошечной форточки Шмулик рассмотрел несколько земляных ступеней, ведущих вверх, но входа так и не увидел.

Усталость овладела им, и он снова уснул.

— Эй, парень, сколько же ты собираешься спать? Партизанка не для сонь! — вдруг услышал он над собой насмешливый голос.

Шмулик проснулся, открыл глаза и рывком сел на постели.

— Чего испугался? Ты что — трус? Перед Шмуликом стоял тот самый усатый смуглолицый парень, которого товарищи называли «Толик».

— Как дела, милок, — ласково спросил он. — Ну, успел отдохнуть малость? Вот я принес тебе обед.

Он протянул Шмулику жестяной походный котелок, полный густых щей, в которых плавали куски мяса. Улыбаясь, он смотрел на мальчика, поглощавшего еду с голодной жадностью.

— Пойдем, парень, представлю тебя командиру, — сказал он.

Шмулик растерялся.

— Что мне сказать командиру? Не выгонит он меня?

— Будем надеяться, что нет. Анатолий опять улыбнулся.

Шмулик было собрался слезть с постели, но едва высунув ступни ног, скривился от боли: отмороженные пальцы ног отогрелись под одеялом и теперь горели огнем.

— Что с тобой, малыш? — заботливо спросил Анатолий, всматриваясь в лицо мальчика.

— Ноги отморожены, не могу встать.

Анатолий взглянул на его ноги и ничего не сказал. Быстро вышел из землянки и вскоре вернулся с еще одним партизаном.

Шмулик широко раскрыл глаза: из-под теплой кубанки на воротник полушубка падали каштановые локоны.

— Лиза, посмотри-ка ноги мальчугана, — обратился к ней Анатолий, становясь на колени, чтобы снять с ног Шмулика тряпки, прилипшие к ранам. Лиза раскрыла полевую сумку и достала из нее несколько бутылочек, ножницы и бинт.

— Мне нужна теплая вода, — сказала она, глядя на прилипшие тряпки, каждое прикосновение к которым причиняло Шмулику боль. Мальчик терпеливо сносил мучение.

— Ничего, я сам сниму, — сказал он и потянул за тряпку. Тряпка отодралась вместе с кожей, открыв глубокую рану, гноящуюся и дурно пахнущую.

Лицо Лизы потемнело.

— Плохо дело, — сказала она. Промыв и забинтовав рану, она велела Шмулику оставаться в постели.

— Когда же я смогу встать? — спросил он с беспокойством. — Не годится мне отлеживаться здесь, я хочу воевать с немцами.

Лиза и Анатолий, глянув на Шмулика, прыснули со смеху. Шмулик покраснел.

— Что они смеются надо мной? — подумал он. — Разве я сказал глупость?

— Ничего, друг мой, еще навоюешься, — Лиза похлопала его по плечу. Через два дня я приду менять повязку. До тех пор лежи тихо и не мочи ноги, слышишь?

Шмулик посмотрел на девушку. Она показалась ему очень юной. «Не намного старше меня, — подумал он, — а уже настоящая партизанка. А я?..»

Он, не отрываясь, смотрел на Лизу. Если бы не ее длинные волосы, она, высокая и стройная, выглядела бы совсем как парень. Мужская одежда шла ей.

— Будь здоров, браток, поправляйся скорей, — повторила она, и Шмулик уловил тень беспокойства на ее лице.

— Кто она, эта еврейская девушка? Как она попала в партизаны? размышлял он, оставшись один.

Почти две недели Шмулик был прикован к постели. Ногти на пальцах ног слезли, и раны заживали медленно. Когда Анатолия не было в землянке, ухаживали за Шмуликом Лиза и друзья Анатолия.

Шмулик уже успел познакомиться со многими евреями-партизанами, а также и с неевреями. В землянке кроме Анатолия жило еще трое парней: двое русских и один еврей. Но лишь изредка случалось им собираться вместе. Всегда кто-нибудь отсутствовал: то уходил на задание, то стоял на посту.

В отряде было четырнадцать евреев-партизан. Анатолий командовал взводом. Из евреев-партизан особенно привязался Шмулик к Гедалье и Ошеру двум неразлучным друзьям. Они вместе ходили на задания, вместе возвращались в землянку отдыхать, вместе являлись на кухню обедать. Но постоянно вели между собой громкие бесконечные споры.

Внешне они были разные: Гедалья — высокий, широкоплечий богатырь, с большой круглой головой на короткой шее. Он славился в отряде как отличный пулеметчик. Говорил он сдержанно, глубоким приятным баритоном. Он не любил рассказывать о своем прошлом. Но все знали, что до войны он учился в ешиботе.

Как-то партизаны начали подшучивать над бывшим ешиботником, Гедалья встал и, не говоря ни слова, исчез в лесу. Вернулся он лишь на заре, когда его взвод должен был принять охрану лагеря.

Его друзья-евреи знали, что если в канун субботы Гедалья был свободен, он исчезал на часок в чаще леса. Он уединяется, чтобы «чуток» помолиться, шептались ребята.

Командир ценил его смелость и не раз после вылазки объявлял ему благодарность в приказах по отряду и представлял к награде.

Гедалья любил петь. Вечерами у костра плыл над лесом глубокий его баритон. Друзьям-евреям иногда удавалось уговорить его затянуть «а земерл», и тогда звучали в землянке задушевные хасидские мелодии, молитвы или народные песни.

Но Гедалья редко доставлял им это удовольствие. Чаще всего он обрывал их уговоры русской партизанской песней.

Ошер был совсем другой. Маленький и щуплый, с мелкими чертами лица, он выглядел рядом с Гедальей как мальчишка порывистый и нервный. Он ходил мелкими быстрыми шажками, как барышня. Волосы у него были гладкие, редкие. Разговорчивый, он много рассказывал о своем местечке и о семье, о своем детстве и о своих подвигах. Иной раз он, забывал, что рассказывал раньше, и придумывал новый вариант, отличавшийся от предыдущего.