Дети рижского Дракулы - [34]

– А ничего о чете Даниловых не слыхали? Говорят, Марк Данилов тоже болел лепрой.

– Да, упокой Господь его душу, но я вам, – батюшка понизил голос, – ничего не говорил. Потому как это секрет. Про него говорят – на Балканы уехал. Нет, не на Балканы, а в какую-то особенную для больных лепрой лечебницу.

– Лепрозорий.

– Не вполне. Это была какая-то особенная колония для прокаженных, где-то у Петербурга. Сам государь император повелел оную отстроить.

– Марк умер там?

– Н-да, наверное, да, столько лет прошло, когда такой недуг, не можно протянуть долго.

Пристав продолжал сверлить взглядом надпись, долго молчал. И не решился больше вопросы задавать. Таилось во всем этом нечто черное, что трогать ни в коем разе не хотелось. Но надо было.

Из раздела «О родившихся» Арсений вернулся, пролистав значительную часть метрической книги, обратно в раздел «О бракосочетавшихся». Январь 1882-го тут тоже был переписан. Но под двойным отпечатком фразы на предыдущей странице: «Итого в январе месяце брак был один (I)» красовался едва различимый след убористого почерка отца Николая, которым он записал уже знакомые имена и звания в графу «жених» и в графу «невеста». Столбик с подписями свидетелей пустовал.

Значит, брак освятили накануне того, как Ева Львовна разрешилась от бремени. А уже через три страницы стояла новенькая запись о венчании Тобина, англиканского вероисповедания, и Евы, православного вероисповедания.

В разделе «О умерших» также значились открытые, не затертые, не уничтоженные записи смертей: Марка Львовича Данилова в 1885 году, с пометкой «пропал без вести в Болгарии», и Евы Львовны Даниловой в 1890-м.

Арсений протяжно выдохнул, отер лоб от испарины. Надо снять с этих страниц копии. Жаль, что не догадался прихватить из полицейской части ручной фотоаппарат.

– Нашли что-нибудь? – поинтересовался отец Федор.

– Нет, – ответил пристав, решив, что не станет делиться находкой, пока не придумает, как ее задокументировать. – Благодарю за помощь, батюшка.

В поезде он вынул записную книжку, перечел имевшиеся записи. Если снять копии страниц троечастной книги, то получится открыть дело. Такое скрывать никак нельзя!

Сделав запрос в Петербург о построенном в его окрестностях лепрозории, он получил сведения, что таковой, называемый «Крутые ручьи», имелся в Пелешском обрезе, но отстроен он был в 1895 году. Значит, Марк не мог отбыть туда. Священник намеренно снабдил его неверной информацией, решив, что коли полицейский чин молод и неопытен, слопает и такое вранье. Вторая неудача Арсения постигла, когда он вернулся в православную церковь Петра и Павла с фотоаппаратом – пресс-камерой, взятой в присутствии, и нашел страницы с отпечатками во всех трех разделах троечастной книги замененными на новые.

– У вас часто так легко избавляются от задокументированных свидетельств? Просто вырывают страницу и переписывают ее? – вскипел полицейский чиновник.

– Дело в том, что, когда вы были давеча, церковный служка нес метрическую книгу в мой кабинет, поскользнулся на снегу и уронил ее в ведро с дегтем. Видите, как запачкал страницы и обложку. Пришлось переписать многое.

– Позовите его мне.

– Невозможно это, он отстранен от церковного прихода. Такое натворить! Тотчас погнали вон.

Арсений долго смотрел в глаза отцу Федору, тот не просто выдержал взгляд полицейского чиновника, никоим образом не обнаружив смятения, но, поддержав удивленное и невинное выражение лица, выказал сожаление, что пришлось расстроить полицию.

Решительно настроенный Бриедис вернулся в город и тут же отправился к Данилову, требовать от него объяснений. Тогда уже прошло полгода после похорон: миновала осень, к концу шла зима. Он поднялся на крыльцо, уже успевшее обветшать, и вдруг допустил мысль, что Григорий мог ни о чем не знать.

Гриша жил в совершеннейшем одиночестве в доме, который еще при живых родителях готовили к продаже, нынче без ухода превращенном в настоящий сарай. Сам он чах и становился все угрюмей и угрюмей, перестал садиться за рояль, переселился наверх в кабинет матери и вечера напролет истязал ударами рапир перевернутый диван.

Правда, гимназию посещал как надо. Нареканий со стороны начальницы учебного заведения для приходящих девиц не было, напротив, она оставалась весьма довольной тихим и услужливым молодым человеком, к тому же помогавшим ей вести документацию. Ученицы, похихикав в ладошку после обязательного реверанса полицейскому чиновнику, сообщили, мол, лучше учителя во всей гимназии не сыскать. Оно и понятно, перечить Григорий не мог даже собственному швейцару, когда тот отчитывал его, как юнца, за кражу лефоше.

О свой находке в Кокенгаузене пристав ему все-таки не рассказал.

Он поглядел на бледного, худого, похожего на мальчишку в учительской тужурке, несчастного и прятавшегося под мнимой болезнью Григория, которому оказалось вовсе не двадцать три на тот момент, как писано у него в документах, а всего семнадцать, и вздохнул.

Бриедис помнил себя в семнадцать лет, свою ветреность, упертый нигилизм, вздорность и понимал, как было Данилову трудно в учебе и жизни среди «сверстников», бывших старше его на шесть лет, нигилистов и балагуров, бредящих кто военной славой, кто революцией, кто девицами, в то время как он сам мог забыться за книгой, роялем и прятал увлечение фехтованием, совершенно не помышляя о продвижении в общество.