Дети райка - [2]

Так со слезой думал Петр Петрович, отправляясь в командировку. В общем, отбывал. И так получалось, что сам он, бывший когда-то как бы изгоем, едет теперь, чтобы других талантливых изгоев откапывать. Жена побросала ему в сумку бельишко, бутерброд от семейного обеда, тайно и явно брезгуя. Книжку какую-то сунула с картинками. Развернул уже в СВ - явно перепутала, надо было сыну в ранец, а она Петру Петровичу. "Евгений Онегин", новое издание размером с энциклопедию русской жизни. На прощанье грустно так поглядела, свято. Как будто знала, что сбилась с правильного курса. Но свято место, как известно, пусто не бывает, кто-то там другой поселяется, и поправить уже ничего нельзя. Не ново...

Ребенку завтра снова в школу, как он выражается, в мир скуки. Она снова с утра опухшая - без Блока ей, видите ли, СТРАШНО ЖИТЬ. А ведь бесстрашная была. Почему же Петру Петровичу не страшно? Да потому, что он в сторону страха своего едет. Вагоны скрипят, на ходу лязгают...

Перед самым сном в удобном, без второго пассажира, купе СВ в бумажных розочках и плюше, Петр Петрович раскрыл положенную книжку с картинками. Там, на первой странице, стоял Пушкин в своем широком боливаре и фраке с оттопыривающимися фалдами - диссидент и франт тех лет. Новенькие, неразрезанные страницы не давались пальцам, и Петр Петрович стал клевать носом, куда-то проваливаясь... в студенистое пространство за окном, в непроваренное и несъедобное блюдо российских железных дорог.

Пейзажи, на секунду слипаясь, тут же со скрежетом отталкивались друг от друга... Дома, скверы, церкви, добрый знакомец Данилов монастырь... Далее на полустанках люди, одетые непонятно как и во что, всё как на оставленной планете... чужие названия в рамочках... вдруг почему-то какие-то ВАНДЕИ зачем в русской глубинке станция-вандея французской губернии, оплот реакции и самодержавия?..

ОХОТА К ПЕРЕМЕНЕ МЕСТ (ВЕСЬМА МУЧИТЕЛЬНОЕ СВОЙСТВО)

И вдруг - история какого-то скитальца мелькнет среди ночных огней по обе стороны рельсов, неутолимая ненависть и вечная, неизвестно откуда взявшаяся любовь к этому пространству обожжет... весьма мучительное свойство, немногих добровольный крест... летящий без остановок поезд... темные вскрики станционных табличек...

ОХОТА К ПЕРЕМЕНЕ МЕСТ

Откуда это к нему подкрадывалось, из какого тайного знания? Из маминого "знания" - вот откуда, из ее "скрижалей". Зав. учебной частью по литературе: литературный ЗАВУЧ. Звучало гордо! Бесконечный спецкурс, а не детство. И жена вслед за мамой - такая же всезнайка. Онегин, Петр Петрович, да будет вам известно, странствует по реке жизни, но она для него оказывается рекой Империи. Он не омолаживается в священных водах, не воскресает для новой жизни, а наоборот - как мертвец, глядит на дымные струи. Романтическая стихия странствий выносит ему на повестку дня лишь один вопрос: зачем я пулей в грудь не ранен? Зачем не хилый я старик? В тот дымный и седой поток преданий, куда заглядывает Татьяна, ему не вступить. Он просто пьет свой бокал, сынок, слышь, Петр Петрович,- просто берет бокал и пьет его до дна, но автор нарочно подмешивает ему туда слишком много воды. Если он и погружается, то это скверное погружение - "кареты, люди тонут, вязнут", все тонет-вязнет в одесской грязи, в жизни нечистой и мелкой. Пока не подключается воображение самого автора. И вот тут, сынок,- следи, следи! Да очнитесь же вы, Петр Петрович! Все так и начинает сверкать влагой, брызгами вина, блеском новых товаров с торгового корабля. День как будто умыли, омыли. И скука онегинского путешествия оказывается выставленной напоказ, как в каком-то вечно идущем представлении. Но из героя он становится зрителем, на которого уставлен глазищами целый театр. "Прозрачно-легкая завеса объемлет небо" - и сейчас, следи, следи, завеса-занавес раздвинется, и там проглянет будущая развязка... Из простого зрителя он должен превратиться в зрителя тайны, в тайнозрителя смотри, как все кругом замерло в ожидании, почти уже не дышит. Все, все молчит... Лишь море Черное шумит.

ИТАК, Я ЖИЛ ТОГДА В ОДЕССЕ

Петр Петрович, как свидетельствует рассказ, жил тогда в Саратове. Вернее, не жил, а был, вернее, приближался, чтобы быть. Уже ничто не могло его остановить - ни детская ладошка сына, ни женский взгляд ускользающий, ни студень-пространство, над блюдом которого его буквально выворачивало наизнанку. Березы, березы, осины, осины, лебедки, лебедки - ни одного лебедя или, скажем, секвойи... На перроне его, приодетого наподобие Хармса в твид, короткие штаны для гольфа, высокие финские ботинки и клетчатую кепку-шотландку, встретили радостно и надежно. Правда, сначала это были собаки, целая туча собак - сучья туча. Шел с саком, по колено в грязи, куря трубку, хорошо, что не как Шерлок Холмс, "по колено в идиотах". Трубка пыхтела, посвистывала, жена тоже купила себе по моде - женскую, самую дорогую, но не мира, конечно, не мира... Потом появилась она, встречающая. Временно сопровождающая. ВС - зеркальные литеры СВ, спального вагона. Те же румяные розочки, рюшечки, плюш. Плюх!.. Местная артисточка. От нового приступа отвращения спасает только черный плат до бровей, румянца не скрывающий. Простудилась примадонна, чахотка скоротечная. Тут же рассказала - времени в обрез,- что когда они с мамой приехали сюда поступать в театральное училище, то выбрали самый красивый дом с каменными завитушками и гирляндами, думали, это и есть Храм Искусства. Оказалось - местные органы. А училище рядом, в двухэтажном строении, похожем на лабаз,- и классы, и общежитие, и духовная пища, и физическая, пир и мир, всё тут. С тех пор ничегошеньки не изменилось. Всё как всегда - в обрез. Ждут на пресс-конференции, в лучшем театральном коллективе и в местных органах, согласно правилам гостеприимства одновременно.