Дети пустоты - [49]

Выходим к железной дороге. Заборов тут полно, но все они сверху донизу разрисованы местными рэперами. Сапог матерится и пишет на гигантском желтом колобке-смайле: «Рэп — кал!»

Наконец нам везет — обнаруживаем более-менее чистую опору автомобильной эстакады, нависающей над железнодорожными путями. Уже вечереет, с Енисея дует пронзительный ветер. Мимо то и дело проносятся стальные удавы поездов, на эстакаде зажигаются оранжевые фонари. «Нашляпав» четвертую надпись, отходим на пару метров полюбоваться патриотическими виршами. В это время под эстакаду въезжает машина, черный «Паджеро» с тонированными стеклами. Хлопают дверцы, и к нам направляются трое качков в кожаных куртках.

— Пипец! — шепчет Губастый.

То, что эти стриженые парни приехали по наши души, ясно всем. Шуня роняет баллоны на мокрый гравий. За нашими спинами рельсы, за рельсами — сплошная стена гаражей. Бежать некуда. Один из качков, белобрысый и курносый, вынимает мобильник, куда-то звонит. До нас доносятся фразы: «Ну, в натуре… Еще одна средняя группа детского… Прикол, Халва совсем съехал… Патриот, йоптить! Ладно, я понял. А может, лучше по соплям? Понял, все будет конкретно — цивилизованными методами, йоптить… Да, тысячу дадим. Да, как всем, йоптить. Все, шеф, отбой!»

Сунув мобильник в карман, качок улыбается. Улыбка у него нехорошая — улыбается только рот, а в глазах скука.

— Короче, так, — лениво роняет он слова. — Вы нам трафареты, мы вам штуку рублесов. Все как в Европе.

— Иначе руки поломаем! — тут же добавляет его напарник.

Губастый смотрит на Сапога. Тот, набычившись, пожимает плечами.

— Лучше синица в руках. Отдай им, — говорю я Губастому.

Он, выпучив от страха глаза, подходит к белобрысому и протягивает трафареты. Их перехватывает тот, что угрожал нам.

— Гля, Седой, Румыния! — ржет качок, рассматривая трофеи.

— Халва, ебанашка, думает, за эти стишки его выберут, — включается в разговор третий пассажир «Паджеро».

— Да мне пох, нах. Э, гомозня, звездуйте отсюда! — И белобрысый поворачивается к нам спиной, направляясь к джипу Его спутники идут следом.

— А… — начинает Губастый.

Он еще не понял, что это кидок. Все трое качков резко останавливаются.

— Че?! — рявкают они хором.

Губастый опускает голову и, бормоча:

— Лучше синицы в руках только целые руки, — бредет к нам.

— С-суки! — цедит Сапог. — Был бы у меня автомат…

Он презрительно щурит глаза, но видно, что ему тоже страшно. Мы все хорошо знаем, на что способны качки из джипов. Шуня стоит у меня за спиной. Баллоны так и лежат у ее ног.

Джип уезжает. Губастый поднимает баллон с красной краской и пишет поверх нашей последней надписи каллиграфическим почерком: «Все депутаты — казлы!»

***

Тёха злится. Тёха нами недоволен. Пока мы бродили по Красноярску в надежде заработать на кандидате Петре Халле, он подрядился разгрузить вагон с морожеными курами. В итоге у Тёхи в кармане полторы штуки. А у нас — ноль целых хрен десятых.

— Лохи! — рычит наш бригадир.

Топчемся перед ним, опустив головы. Тёха прав — мы лохи.

— Может, скачкануть по-бырому? — предлагает Сапог.

— Поздняк метаться, — отрицательно качает головой Тёха. — Электричка до Канска через час. Потом Тайшет, Нижнеудинск, Тулун, Зима… В общем, я прикинул — бабок до Иркутска должно хватить.

— А потом? — спрашивает Губастый.

— Потом — голяк. Пахать будем. Все, понял?

Губастый молча кивает. Когда Тёха в таком настроении, его лучше не злить.

Идем на вокзал. У меня к вечеру разболелась голова, опять все кружится и качается. Очень хочется лечь, прямо на пол, и уснуть…

***

Дед шмыгает носом и задумчиво глядит на матюгальник, лежащий на полу. Мы пьем чай и молчим. За стеной сердито гремит посудой дедова дочка Светлана. Вагонный титан, невесть какой судьбой занесенный в дедову халупу, тихонько урчит, будто большой никелированный кот. Часы над дверью показывают половину одиннадцатого.

В дедовом хозяйстве неожиданных вещей вроде титана и мегафона-матюгальника — множество. Дрова из сарая здесь возят по деревянным мосткам в тележке из супермаркета, под окном, выходящим в палисадник, стоят две крашенные серебрянкой урны, сейчас покрытые снежными шапками, а летом, вероятно, исполняющие роль цветочниц. На задах, в огороде, вместо привычной дощатой будки сортира из снега торчит пластиковая кабинка биотуалета. Видимо, в целях маскировки и конспирации кабинка вымахана коричневой половой краской. То ли эта самая краска была плохой, то ли она плохо легла на пластик, но кабинка в итоге получилась камуфлированной. Правда, я не знаю, на какой планете нужен такой вот, коричнево-голубой, камуфляж.

— Ума не приложу, к чему его присобачить? — говорит наконец дед, с кряхтением поднимается и ногой в старом валенке запихивает матюгальник под лавку.

Потом он поворачивается к нам и внимательно смотрит на Тёху. Тёха старательно отводит глаза. Часы тикают. Время идет. В животах у нас булькает жиденький титанный чай.

— Ну? — спрашивает дед. Слова он произносит скрипуче, как робот. — Беретесь?

Губастый, лазерной Елизаветиной указкой дразнивший рыжего кота, начинает вертеть головой, переводя взгляд с меня на Тёху и обратно. Я уже знаю, что ответит Тёха, и чувствую, как все холодеет внутри.