Дети против волшебников - [33]

«Вот балбес, — подумал Царицын на бегу. — Я и не думал бояться».

Из-за телеги выскочила маленькая, совершенно высохшая старушка в чёрной запыленной юбке и таком же чёрном платке.

— «Галеби»! «Ратни галеби» повратили се![6] — радостно запищала она, хватая Царицына за локти. Глаза у неё были светлые, а зубов не было совсем. «Какая сгорбленная, — подумал Царицын, — и какая сильная: бегает, как молодой суворовец». Старая сербка чуть не прыгала от радости: хватала Царицына за рукава, быстро поглаживала по локтям, поминутно закидывала кверху смуглое сморщенное личико и, кажется, наглядеться не могла на мальчика в сербской лётной форме:

— Сини мои, момци добри, мило ми йе, добро се повратили куче![7]

— Мы не сербы, мы русские, — тихо сказал Ваня.

— Не надо, Вань. Не говори ей, — прошептал на ухо Тихогромыч, который подошёл сзади и теперь пыхтел за спиной. — Не огорчай, пусть порадуется. Пусть думает, что её любимые «чайки» вернулись.

— Где ж вы были столько лет! Мы так ждали вас. Никто не дождался, — бабка причитала по-сербски, но кадеты почему-то понимали каждое слово. — Внучку зарезали албаны, дядю Зорана расстреляли, капитана Марко Зизича расстреляли в машине из ружей, ночью. И даже всех монашек на горе убили, всех, а монастырь сожгли, нет теперь монастыря. Ах, какое горе было, внуки. Но слава Богу, вы вернулись, родные. Только я одна дождалась из всего села, только я, старая дура, осталась… И за что меня Бог оставил одну… Ах, какая радость! Мои «галебы» вернулись! Вот возьми скорее молока и сыра, у меня осталось немного. И козу возьмите себе, албаны её зарезали, бедную, а вы покушайте на здоровье. Я молиться за вас буду всю ночь! Скажите мне ваши имена, скажите!

Старуха смотрела на них, вытирая слёзы кончиком чёрного платка.

— Займитесь-ка делом, суворовец Тихогромов. — Телегин начальственно махнул рукой. — Хватайте вот этого связанного гражданина за ноги и тащите к дороге. Положите на обочину, пусть там полежит, подумает о своём поведении. Кто-нибудь проедет по дороге, да подберёт его, негодяя.

Он похлопал себя по карманам:

— Вот незадача. Ни денег, ни продуктов никаких не взяли. Бабке-то и дать нечего.

Петруша, обливаясь потом, потащил связанного албанца к дороге. Связанный что-то мычал и даже пытался дёргать ногами. «Надо же, какой попался, — думалось Тихогромову, — нахулиганил и ещё вихляется. Дать бы тебе коленом под зад, да нельзя кадетам пленных бить».

Петруша аккуратно уложил пленника на обочине, в тени старой сливы. Даже под спинку ему поваленное брёвнышко подложил, чтобы негодяю видно было, не едет ли кто по дороге. Петруша напоследок глянул на албанского паренька — и вздохнул. Паренёк был грязный, блестящий от пота и липкий. Глаза чёрные, подвижные и жалостные. «Надо бы хоть тряпку изо рта у него вынуть, — подумал Петруша. — А то и крикнуть не сможет, чтобы его заметили».

Он протянул руку и осторожно вытащил изо рта пленника бурую вонючую тряпку (кажется, это был один из носков албанца). В ту же секунду связанный начал говорить — точно пробку из бочонка выбили.

— Руски, руски! Хорошо, хорошо! — завизжал парнишка. — Русия хорошо, Сербия хорошо!

Пленник повалился набок. Показывая Петруше скрученные за спиной локти, зашевелил пальцами и завизжал по-сербски. Каким-то чудом Тихогромов понял, что албанец визжит ему про змей и одичавших собак, которые обязательно съедят его здесь, у дороги.

«И правда, помрёт ведь он здесь связанный, — Тихогромов со вздохом почесал затылок и поглядел вдаль — туда, где возился и расхаживал вокруг вертушек подполковник Телегин. — Товарищ подполковник не велел развязывать. Но ведь по этой дороге редко кто проезжает… Не ровен час и впрямь сожрут парня какие-нибудь волки. Или, скажем, шакалы».

— Обещайте, что больше не будете на людей нападать, — нетвёрдо предложил Петруша. — Я тогда развяжу вам руки.

— Гут, гут! — албанский паренёк закивал чёрной взъерошенной головой. — Сербиа хорошо! Москва гут!

Тихогромов подошёл, нагнулся над пленником и с трудом распутал узлы. Албанец сразу перестал визжать, засопел и, едва только высвободились руки, начал сам развязывать себе колени, раздражённо дёргая узлы и глухо бормоча. Потом со злостью отбросил ремни в сторону и вдруг — на четвереньках, часто оглядываясь в ту сторону, где виднелись вертолёты, — пополз к Петруше:

— Хвала, хвала! Шпасиби, рус, поджалюсда!

Петруша немного отпрянул, когда албанец повалился перед ним на колени:

— Доллар, евро! — застонал он, просительно пригибая голову набок. Руки вытянул, как попрошайка:

— Хлеба нета, дай доллар, дай! Москва гут!

— Простите, у меня совсем нет денег, — пробормотал Петруша, отступая.

— Рус хорош! Поджалюйста, рус! — албанец потянулся загрязнёнными пальцами к Петруше, и Тихогромов понял, что он указывает на полевой компас, висевший на поясе в добротном кожаном чехольчике. Компас был подарком дедушки. Петя Тихогромов получил этот подарок ещё в детстве и, честно говоря, не собирался кому-либо передаривать. Но бедный албанец упрашивал так униженно и жалостно, что Петруша отдал ему компас — лишь бы тот перестал валяться в ногах.