Дети Лавкрафта - [41]

Однако, что бы ни проделал со мной Фарандж, письмо Уилки Коллинза пропало, далеко не пустячная часть наследия, за чью целостность я несла полную ответственность, даже если каталогизация его содержимого еще только предстояла… я планировала завершить ее в последнюю пару недель перед уходом; приятный способ скрасить последние часы работы. На деле мне еще предстояло составить опись всего содержимого того ящика, в котором лежало письмо.

И вдруг мои трудности разрешились сами собой. Да-да, Вероника Кройдон приложила отпечатанные описи содержимого каждого из ящиков с бумагами ее мужа, однако нести ответственность за то, что в них находилось, мы могли только после составления официального акта. Если какого-то указанного дарительницей документа не оказывалось в наличии, что ж, возможно, она ошиблась. Совершенно возможная вещь: в ящиках этих была пропасть всяких бумаг. Вероятность того, что она спустит на библиотеку всех собак за ущерб имуществу мужа, была почти нулевой. В конце концов, если бы Вероника столь беспокоилась, то разве стала бы вообще передавать нам бумаги Роджера Кройдона, верно?

Да-да, понимаю, как это все звучит. Я могла бы пойти к декану, объяснить ей, что произошло, и каков был бы ее первый вопрос: «Вы в полном здравии?» После чего она призвала бы полицию кампуса, сообщила им, что я стала жертвой возможного нападения, во время которого были похищены важные документы. Местные газеты, несомненно, пронюхали бы. Такая перспектива: стать жертвой – простофилей – меня отнюдь не радовала. Не хотела я, чтобы в оставшееся мне работать время на все, мною достигнутое, легла тень неудачи, словно бы знак того, что мой уход с поста произошел почти сразу же или вскоре после нее. Тщеславие? – да. На какое, полагаю, я вам уже о том говорила, я имела право.

Впрочем, чего мне по-настоящему хотелось, так это провести еще время с пустой книгой Джорджа Фаранджа. Когда я закончила убирать подальше кройдоновские ящики, рабочий день был уже на исходе и я не могла уйти, не вызвав удивленных взглядов. Я поехала прямо домой, наскоро приготовила перекусить и уселась выяснить, сохранила ли книга свою странную силу.

Сохранила. Я перевернула пару страниц, и вот она, моя доченька: правая рука на бедре, головка склонена влево, на лице выражение, словно она только что попробовала фрукт, который слегка подгнил. Такой была ее поза, означавшая: «Мама, я же жду». Здесь… где бы то ни было, это прошлое, какого не было… Ивонна выслушивала мой ответ по поводу ее весенних забегов. Отец ее помешивал бобы, вываленные им на сковородку. Я открыла рот и произнесла: «По-моему, у тебя может получиться. А что говорит твой отец?»

«Он сказал, чтоб я у тебя спросила», – сказала Ивонна, и я подумала: «Типично», – однако сердце у меня скакнуло. Я говорила со своей дочерью, и она мне отвечала. Пусть и маленькое, а все ж взаимодействие. Пока отец Ивонны добавлял еще какие-то бобы и консервированные томаты в свое чили, наш с дочерью разговор продолжался. Есть у нее представление, в чем именно ей хотелось бы себя попробовать? В спринте? В беге на какую дистанцию? В барьерах? Прыжках в длину? В спринте, отвечала она, на физкультуре она бегала быстрее всех в классе. Ивонна никогда не была натурой, так сказать, состязательной. Готова ли она бежать наперегонки с девочками из другой школы и постараться обогнать их? «Блин, мам, – хмыкнула она, – когда это ты успела стать одной из тех спортивных мамочек?» – «Ага, – донесся голос ее отца, – если ей хочется бежать, пусть бежит». – «Я и не отговаривала ее от бега, – возразила я, – просто хотела быть уверена, что она понимает, чего ждут от нее тренеры, вот и все».

Как забавно. После того, как кто-то уйдет, думаешь: «Только б мне поговорить с ними еще один последний разочек, я б все высказала, чего никогда не говорила, чего всегда недоговаривала, когда они рядом были». У меня из таких фраз целая молитва сложилась, от большого: «Я люблю тебя», – до мелочей: «У меня на работе на столе твоя фотография, где ты в океанских волнах на пляже в Мертл-Бич. Тебе было пять лет, ты в зеленом купальнике с вышитой оранжевой рыбкой, означавшей, как ты утверждала, что ты – рыбкина принцесса. Всякий раз, стоит мне взглянуть на это фото, я улыбаюсь, каким бы дурным или трудным ни был день». И вот поди ж ты, еще один разговор мне дарован (или нечто вполне близкое к нему), и уже я скатываюсь к привычкам полутора десятков минувших лет. Все время не покидает меня ощущение лежащей на коленях книги Джорджа Фаранджа. Я закрываю ее и возвращаю себя обратно в свою квартиру.

Мне было необходимо разыскать Фаранджа и поговорить с ним, возможно, навестить его. Весь следующий день я не выходила из кабинета, отыскивая его. Пришлось немало потрудиться, но я нашла его… на Хай-стрит в Эдинбурге, в Шотландии. Это исключило возможность очной встречи, но его телефонный номер был указан. Я записала его и потом… ничего. Я не притрагивалась к книге, которую положила на стол в гостевой комнате, и я не позвонила Джорджу Фаранджу. Я ничего не предприняла, только это был один из случаев намеренного ничегонеделанья. Чего я ждала, в точности не скажу, хотя это мог быть мой последний день в библиотеке. Я понимала: открой я книгу еще раз, закрыть ее мне будет еще труднее, – и не хотела, чтобы это мешало моей работе. На деле же скорее мне не хотелось, чтобы работа мешала тому, что давала книга.