Дети Ивана Соколова - [4]

Я завидовал наблюдателям, дежурившим на крышах. Знал я самые замысловатые авиационные названия и даже гордился этим, а гордиться-то было нечем. Бывало, я не мог отличить «Мессершмитт» от обыкновенной галки. Только решишь, что там, в высоте, одномоторный истребитель, следишь за ним не спуская глаз, а когда он приближается, видишь — вместо хищника летит ворона.

Вот тебе и фюзеляж! В таких случаях я называл себя вороной.

Когда вражеские самолеты сбрасывали розовые, белые, синие, зеленые листовки, я несколько раз вылезал из окопа и принимался их ловить.

Думаешь, упадет на пустыре, а она прямо к тебе в руки летит; думаешь, вот сейчас упадет к ногам, а ее к Волге уносит.

Из-за этих листовок мне однажды влетело от мамы. Она сказала, чтобы я к ним, поганкам, не смел прикасаться.

На этот раз я не завидовал наблюдателям.

… Опять летят, вздыхают и кряхтят.

Только мы залезли в окоп, как все засвистело и завыло. От свиста так стало тоскливо и тягостно, что я почувствовал, как и у меня внутри все тоже ноет.

Оля прижалась ко мне. Такой шел гул, такой треск, что вот-вот голова разломится.

У Олиных ног я вдруг заметил полосатого котенка, неизвестно как попавшего к нам в окоп. Он весь съежился и посмотрел на меня большими зелеными глазами.

Я подумал, может, взять его домой; нагнулся и даже погладил «усатого-полосатого». Наверное, он замяукал или замурлыкал мне в ответ, но разве тогда можно было что услышать?

Когда отдалились раскаты взрывов, я выглянул из окопа и посмотрел вниз, в сторону завода и Волги. Все обволакивали дым и пыль, но трубы «Красного Октября», как всегда, четко вырисовывались в безоблачном небе. Я разглядел: из одной трубы вьется дымок. По тому, как дым шел из труб, мой отец знал, что делается в печах.

С пронзительным свистом пронеслись «Мессершмитты». За одним из них погнался наш ястребок. Он зашел ему в хвост…

Эх, если бы сбили наши немецкий самолет и он упал бы рядом, я взял бы в плен фашистских летчиков. На мансардные дома со злобным ревом пикировали один за другим тяжелые бомбардировщики.

А вот в небе над «Баррикадами» какой-то «Юнкере» кувыркнулся и кубарем пошел вниз, оставляя за собой длинный черный хвост дыма. Сейчас он грохнется здесь. Я даже зажмурился.

А когда открыл глаза, увидел — мама бежит к окопу. Я еще никогда не видел ее такой. Волосы выбились из-под платка. Она остановилась у самого края окопа и вся дрожала, будто было ей очень холодно. Мама со всех сторон нас оглядела, похвалила за то, что мы укрылись в окопе.

Опять раздался вой. Мама наклонилась к земле, а потом выпрямилась, оглянулась и побежала к-дому. Через несколько минут она снова была у окопа и спустила вниз большой узел.

— Смотри — никуда! Сейчас воды принесу. Мама снова побежала к дому. На этот раз она появилась на крыльце с ведром в одной руке, другой же рукой прижимала к себе швейную машину. Мама направилась к окопу.

Как раз в это время опять что-то огромное рассекло воздух. На нас посыпалась земля. Мне показалось, что у нашего дома отвалился угол. Грохот то утихал, то приближался. У меня гудело в ушах. Я снова высунулся, ожидая, что сейчас мама передаст мне ведро с водой. Как бы не расплескать! Мамы не было.

Я посмотрел в сторону дома. Там, где стоял наш дом, полыхал огонь.

И тогда я увидел, что совсем близко от окопа лежит мама, откинув голову на битые кирпичи.

Я позвал ее, но не услышал своего голоса. Сейчас мама поднимется. Ведь уже можно встать. Она, должно быть, тоже не слышит меня.

И Оля притихла, словно решала — заплакать ей или подождать?

Я вылез из окопа. И почему-то пополз. Я полз, и мне все казалось, что мама стоит с ведром и швейной машиной на крыльце и смотрит на меня с укором: как смел я ее ослушаться — ведь она не велела мне вылезать из окопа…

Нет больше крыльца. А мама лежит на земле, лицом к небу, с откинутой рукой.

Я побежал к маме и остановился как вкопанный.

На мамином платье в синих горошинах я увидел ярко-красное пятно у самой груди. Белая косынка, упавшая с плеч, вся залита кровью.

За одной тучей бомбардировщиков летела другая. Завывали моторы.

Людей кругом не было. Я не знал, что мне делать.

А может быть, мама еще жива? Сколько врачей в нашем госпитале, они спасут, обязательно спасут маму! Я наклонился к осторожно положил ладонь маме на плечо, а потом прикоснулся к виску и еще раз посмотрел на пятно на груди…

Я гладил и теребил мамины растрепавшиеся волосы и не верил тому, что произошло. Неужели все это взаправду? Нет, сейчас мама встанет, стряхнет с себя комья земли, и все будет как прежде.

А пламя и дым все больше и больше окутывали наш дом. Ничего не понимая, я побрел к окопу и, только увидев Олю, опомнился. Сестра умудрилась вскарабкаться на узел и тянулась вверх.

Ей еще надо было много расти, чтобы самой вылезть из окопа.

Когда она хотела поцеловать маму в нос, она подтаскивала стул, взбиралась на него и, становясь на цыпочки, тянулась к ней.

Оля увидела меня и заплакала. Как только я ее не утешал! А ей вдруг сразу все понадобилось:

Мама, я луку хочу! Мама, пожарь мне лук!..

Мама устала, она отдохнет и лук тебе пожарит, — обманывал я Олю, а сам подумал: «Как же мы будем жить без мамы?»