Дети, играющие в прятки на траве. Легендарь - [22]

— Но ведь мы способны кое-что предвидеть, разве нет?! — не удержался я. — Сколько случалось прогнозов — и порой вполне удачных!

— Это только кажется, — со снисходительной улыбкой заявил Левер, вороша на затылке нечесаные вихры. — Удачных — оттого что многое имеет свойство повторяться. Или же мы сами отбираем в качестве наглядного примера то, что изначально всем понятно и знакомо. И не надо обольщаться. Лишь благодаря ущербному знанию прошлого мы можем строить концепции грядущего. Но и оно по прошествии времени станет для последующих поколений вовсе не таким, каким в действительности было. И каким оно окажется, не узнает никто. Мыне ведаем, потому что его покуда нет. А потомки не разберутся, потому что не будут располагать всей полнотой фактов. Впрочем, это справедливо и для любого момента истории — на всем ее протяжении.

— Ну, а как насчет современников? — усомнился я.

— Они тем более почти ничего не знают. Текущая информация от них особенно сокрыта. Они способны только чувствоватьсвою эпоху, но не знать. Ибо живутв ней. А это исключает беспристрастный и точный анализ. Для него нужна дистанция во времени. Она же, в свою очередь, и порождает слишком сильные, неустранимые помехи.

— Короче, если встать на твою точку зрения, — не без сарказма заключил я, — то истории как таковой совсем не существует?

— Как таковой? — переспросил Левер, удивленно вскидывая брови. — Нет, она имеет место быть! Всегда, во всем! Ведь время-то течет — и мы барахтаемся в нем… А что касается конкретных знаний, осмысления событий, как бы твердо установленных, имеющих логи-чески-незыблемую связь друге другом… К сожалению, мой друг Брион, история записанная — лишь тщеславная попытка умствующих дилетантов воссоздать и разъяснить в понятной форме чье-то настоящее — настоящее, которого те, давнишние, современники были лишены.

— Уж так и лишены!.. Но почему?

— Да потому, что никто не желает при жизни быть субъектом истории! Намного легче и удобней быть ее объектом. Дескать, объективные законы правят миром… Очень интересная, я бы сказал, приятная позиция. И ни за что не надо отвечать. А цену себе набить, глядишь, и удается.

— Н-ну, в какой-то мере, — согласился я. — История — дело интимное.

— Если угодно! Ведь история — прежде всего миф. Для каждого — свой. И в этом — ее прелестная интимность. Оттого-то история прошлого не более достоверна, чем история будущего, разве что несет на себе печать некой доверительности и невольной ностальгии. Но подобное — всего лишь плод того, как подготовлены умы.

— И что же в результате? Шиш?

— Отнюдь. В итоге мы имеем целых три истории! — звенящим голосом поведал Левер, словно на моих глазах разоблачил какую-то великую, хитро задуманную провокацию. — Историю культуры, то бишь всех наших представлений о себе и мире; историю общественных устройств и отношений и историю научных и технических движений мысли, с безусловностью влияющих на нашу жизнь. Обычно о последней мы и говорим: история прогресса. В реальной жизни эти три истории не очень-то пересекаются, хотя мы постоянно путаемся в них… Ты спрашиваешь: было ли Событие? Как миф Армада полностью реальна — мир воспитан на предании и документах, где она упоминается. А как реальность… Для истории главное — вера в нее. Тогда в глазах ее приверженцев она приобретает смысл.

— О, сколько людей пытались эту веру умалить! — печально покачал я головой. — Да взять тебя хотя бы…

— Ерунда! — поморщась, отмахнулся Левер. — Ты не понимаешь главного. С чьей-либо стороны умалить веру невозможно. Это в состоянии сделать только сам верующий. Вера порождает факты, с неизбежностью организуя их и придавая им пускай поверхностную, но необходимую всем связность. А уж заодно — и высшую закономерность. Если веру в знаниетого, что было, почитать как истину, тогда, конечно, и Армада, и все относящееся к ней — реальность самой высшей пробы. Все зависит от точки зрения и внутренней готовности ее принять. От приученности думать так, а не иначе. Между прочим, эта вот приученность и задает все наше восприятие прогресса.

— Батюшки! — невольно встрепенулся я. — Теперь ты даже и прогресс признал! Хотя бы эдак…

— Ну, а что прогресс?! — развел руками Левер. — Просто-напросто — удобный термин. Не совсем корректный, правда, даже обольстительно коварный: всяк его мусолит, когда нечего сказать по существу…

И тут я наконец не выдержал:

— Выходит, все-таки Армада кое-что дала прогрессу? Даже если ее не было на самом деле? Значит, миф необходим, чтоб мы почувствовали в полной мере собственную принадлежность к этому кошмару, о котором говорят: текущая эпоха, неизбежный плод прогресса?! Ты согласен с этим или нет?

— В какой-то степени — согласен, — подтвердил с довольным видом Левер. — Кто сказал, что прогрессивное — приятно? Оно вечно ломится в открытую дверь, когда мы этого не ждем. Прогресс идет от противного. Худшее — вот признак близкого скачка прогресса. Потому что это худшее необходимо преодолевать, ломать себя при этом, заставлять. Истинные выразители своих эпох — это бездари, которые вполне удовлетворяются тем, что уже есть, и не желают никаких изменений. Свой устойчивый, ухоженный, понятный пятачок — уступчик на стене бездонного колодца времени — они провозглашают пиком, достижением прогресса, поскольку здесь конкретно и сию минуту их ничто, по сути, не тревожит, им — приятно и комфортно…