Дети грозы. Книга 6. Бумажные крылья - [43]

— Разумеется, светлый шер.

— О беседе с Сильво… — В руке Дайма возникло очиненное гусиное перо, из старых запасов Альгредо; перо метнулось к карте и вонзилось с особняк Седейра, где сейчас пил вечерний чай с тестем граф Сильво, разминувшийся с Даймом на какую-то четверть часа. — И Торрелавьеха… — Второе перо воткнулось где-то около главной торговой улицы. — Доложите письменно к завтрашнему утру. — Дайм легко вскочил с кресла, подмигнул советнику. — И найдите нового поставщика чая. Герцог Аба-Саул так любит золото, что его чай отдает кха-бришем.

Вместо ответа советник встал и поклонился.

Дайм усмехнулся, кивнул и покинул кабинет, чуть не отдавив ногу любопытному адъютанту. Хмыкнул, окинул его пренебрежительным взглядом и быстро зашагал прочь, в западное крыло. Время отсрочек закончилось.

Быстрого шага, как и уверенности в собственном самообладании, хватило аккурат до безлюдной галереи Масок. Чем ближе было к башне Заката, тем ярче Дайм ощущал все, что в ней происходит, и впервые проклинал свою кровную связь с Линзой. Никакой возможности солгать себе, не знать, чем Шуалейда занимается с мальчишкой и как счастливы оба. Если бы Дайм мог нырнуть в это их счастье, захлебнуться и не думать о том, что он сейчас — просто друг. Защитник. Лишний.

От того, что он помнил — как это, быть с ней единым целым, быть любимым, быть осью ее мира — сейчас становилось лишь горше. Потому что как бы ни хотелось закрыть глаза и не видеть, он не мог.

Видел.

Знал.

Мальчишка — ее судьба. Та, которую довольно лишь раз встретить, и все. Не уйти. Не спрятаться. Не изменить.

Он просто не успел. Упустил свой шанс. Доверился темному шеру…

Душная, тяжелая волна разочарования и злости пополам с болью поднялась, захлестнула его с головой, выбила из груди дыхание. Почему так? Почему? Разве он так много хотел? Всего лишь любви, доверия и свободы для них троих…

Шисов Бастерхази! Насколько проще было бы ненавидеть его, а не любить! Обвинять его, его паранойю, его ошибки, его темную суть — а не себя, идиота, не сумевшего просчитать, убедить, удержать… Идиота, который даже от печати избавиться не может, потому что врос в нее — или она в него, какая уже разница, если он, Дайм Дюбрайн, редкостно бесполезное и бестолковое дерьмо! Ему следовало сдохнуть еще на эшафоте, под кнутом.

Маски вокруг кружились и плыли, тошный привкус собственной крови на губах переворачивал внутренности, а порванная на лоскуты спина горела от фантомной боли, обещая снова взбугриться воспаленными шрамами. Лишь лоб упирался во что-то твердое, холодное и шершавое. Реальное. Что-то, за что можно ухватиться — и выбраться из этой проклятой боли, накатившей так некстати. Всегда некстати.

Прав был Дракон, рано он покинул Хмирну. Но оставаться под крылом Дракона в тишине и покое, когда тут — Шуалейда, тут — Роне, и они опять едва не поубивали друг друга? Нет. Он все сделал правильно. А со всякой ерундой вроде собственной боли он справится. Он привык.

Сделав несколько глубоких вдохов, Дайм нащупал на полу папку, поднялся с колен и криво улыбнулся портрету, около которого столь некуртуазно упал. Тодор и Зефрида танцевали бесконечную вельсу, не видя никого, кроме друг друга.

Дайм сжал обеими руками папку и тихо позвал:

— Ваше величество, вы здесь?

По галерее пронесся насмешливый шелест шелка, простучали каблучки, и ледяной голос шепнул со всех сторон сразу:

— Ее величество давно уже не здесь. Потанцуй со мной, благородный шер, одной грустно!

Дайм резко обернулся и встретился взглядом с бездонными провалами на сотканном из тумана лице. Из провалов капали слезы, оставляя блестящие дорожки на туманных щеках и пятная струящийся дым платья. Плакальщица жеманно улыбнулась и потянулась к Дайму…

— Свет с тобою! — Он шагнул назад и поднял руку. Подаренный Ци Веем браслет блеснул рубиновыми глазами, зашипел на голодную нежить. Плакальщица растаяла, не дожидаясь благословения.

— Никто меня не любит… — простонала она издалека и тут же засмеялась: — Злой шер, все равно скоро умрешь и будешь танцевать со мной!

Прошептав обережную молитву, Дайм снова обернулся к портрету. Нарисованная королева, так похожая на Шуалейду, улыбалась нарисованному королю. Ей дела не было ни до светлых, ни до темных шеров с их глупой любовью.

— Ты знала, что она предназначена не мне? Знала. — Дайм покачал головой и коснулся пальцами соединенных рук на холсте. — И все еще хочешь, чтобы я хранил ее.

Мертвая королева не отвечала, да ответа и не требовалось. Как не требовалось никаких клятв, чтобы хранить и оберегать Шуалейду. Единственную женщину, любившую его таким, какой он есть.

— Хватит! — чужой и ломкий голос потерялся среди статуй, зеркал и масок. — Еще поплачьте, светлый шер, над своей печальной судьбой, как оперная прима! Хватит, я сказал.

Снова зашелестело, засмеялось туманное нечто, но в этом смехе слышалось сочувствие: та, что убила себя из-за несчастной любви и стала плакальщицей, понимала его, звала, обещала выслушать и пожалеть, утешить надорванное сердце ледяными поцелуями.

Стряхнув наваждение, Дайм осенил лоб малым окружьем. Подползший к самым ногам белесый туман отступил, где-то вдали обиженно всхлипнуло. За спиной скрипнула дверь. Застучали шаги — мужские, уверенные.