Дети Гамельна. Ярчуки - [33]

Иные уверяют, что самая вершина из вершин достиженья ума человечьего – то самопрыглые вареники. Брехня! Самозаливную горилку ничем не превзойти!

***

… Нет, не лилась сама собой падлюка! Хома сощурил глаз, осторожно прицеливаясь, взглянул в чарку. Как нарочно шинкарь сполна доливает – вздрагивала прозрачнейшая, что та слеза младенца жидкость вровень с краями посудины. Манила блеском, ядрёным, даже на взгляд ожоглым. Ох, да що ж ты будешь делать?!

Вся беда была в том, что выпить сию чарку казак мог. Хоть едным махом опрокинуть, хоть выцедить, а хоть на дурной римский манер вылакать мелкими мышиными глоточками. Дозволяла ведьма выпить. Одну чарку. Одну! Потом к горилке лучше и не подступаться. Не-не, Хома пробовал, как иначе-то!? Уж как после уминало и валтузило казацкое нутро, что даже не поймешь: то ли горло уползло в закуток самой дальней кишки и в узел завязалось, то ли наоборот, кишка к адамову яблоку подступила – то мучительство осознать христианской душе невозможно.

— Чёртова баба, — прошептал Хома, с тоскою глядя на чарку.

— Вот отчего опять «чёртова»? – невнятно пробубнил Анчес, уже ополовинивший свою чарку и яростно закусывающий – жареные караси с миски так и улетали, словно невидимая щука затаилась сбоку от той вместительной посудины. – Проклята очень хитро наша хозяйка, а вовсе не «чёртова». Да и живёт долго, вот и обозлилась-то.

— Может и чёртова, и проклята, — Хома все ж успел ухватить двух последних рыб за хвосты. - Одно другому вовсе даже и не мешает, а совсем наоборот.

Сотоварищ неодобрительно дернул своим истинно гишпанским, длинным и хрящеватым, на манер исхудалого поросячьего «пятака», носом, но теряться и не подумал – перешел к вареникам с творогом. Столовались новоявленные гайдуки по-пански – в этом деле ведьма (или как надлежало нынче именовать мерзкую бабу – пани Фиотия) слуг ничуть не сдерживала. Наоборот, разгульность надлежало выпячивать. Неизменно подтверждая делом, что гостят в Пришебе люди богатые и важные, заведомо достойные уважения. И неуместно тем людям высказывать всякие дурные вопросы и подозрения. Имелось в таком замысле свое достоинство: разбогател Хома на новые шаровары и добрую казацкую свитку (пусть со штопкой и не особо замытым пятном под боком, но что за безбожная личность вздумает заглядывать доброму человеку подмышку?). Красовались за зеленым кушаком пара рагузских[50] пистолетов и большой татарский кинжал, добротные сапоги попирали щелястые половицы, лежала на лавке новая, отделанная смушкой, шапка. Вот только не имелось истинной радости от того изобилия.

— И вовсе не стану пить, — с досадой молвил Хома и решительно отодвинул горилку. – Что толку начинать хорошее дело, ежели сразу же его и оборвешь?

— Верно говоришь, — согласился худосочный гайдук-гишпанец, пихая в пасть зараз по два вареника. – Я допью. А то шинкарь недоброе заподозрит.

Хома показал сотоварищу умело скрученную немалую дулю и вынул из-за пазухи плоскую баклагу. Горилка печально перетекла в новое пристанище.

— Ты спробуй, спробуй! Только сильное заклятье! Никак не обмануть, — напророчил бессердечный гишпанец, коему дозволялось потреблять горилки сколько угодно, ибо кудрявую голову спиртная крепость вообще не кружила, хоть бочку заливай в тонконогого болтуна. – Хватанешь лишку, опять ночью мычать примешься да волчком кружить.

— Тебе-то что? – с законным ядом напомнил Хома. – Вашему кобельерству всё одно ночами не спать.

— Может, обойдется сегодня, — вмиг поубавил зубоскальства гишпанец. – Хозяйка про дело намекала. Про тайное.

Хома лишь невесело хмыкнул: у чёртовой бабы до страдальца-Анчеса по ночам одно-единственное дело и имелось – сугубо паскудное. Видать, шибко оголодала по мужскому духу проклятая ведьма. Чипляла кудрявого гайдука за шиворот да в комнату уволакивала. Только на рассвете и приплетался, иссушенный и помятый, будто остатьняя тарань, что выковыряна с самого дна пахучего чумачьего мешка.

Жили славные путники на гостевой половине дома. Как встали тут мимоходом переночевать, да выяснилось, что старый шляхтич занедужил, так и прижились – никто ведьминскую хитрость не распознал. Старик-лях доходил, с постели вовсе не вставал. Безутешная дочь и её заботливая наперсница-служанка ухаживали за болящим безотлучно. Верные гайдуки охрану несли, вокруг шинка бдительно слоняясь. Кучер, правда, как-то незаметно сгинул. Сказано было, что в маеток отправлен упредить панских домочадцев о болезни хозяина. Гайдуки шепотом обсудили: в болотную топь тот кучер отправился или на дно речное? Хотя, что за разница? Держала ведьма своих верных слуг в хваткой горсти, ох, крепко держала! Дальше двух домов не отойдешь — этак горло затыкает, что обратно сам вприпрыжку несешься.

В остальном, служить было скучно. Жри, спи, за лошадьми ходи. В комнату к пану-хозяину гайдуки заглядывали только по особой надобности: выглядел лях уже и не совсем живым, а на молчащую красавицу Хелену оба гайдука и вообще смотреть не могли. Была в том некая странность: приходил к больному городской лекарь-прошелыга, заглядывали иные местные люди – косились на паненку с интересом, но в визг не пускались. А Хому от близости молодой паненки таким морозом пробирало, что… Впрочем, Анч, хоть и попривыкший к ведьминским благожелательностям, но от паненки шарахался даже пуще, чем от ненасытной Фиотии. Зато сама ведьма умертвённой девушке целыми днями внимание оказывала, всё возилась-старалась, воспитывая да нашёптывая. Ничего путного из тех чарований не выходило. Разве что стала иной раз улыбаться панна Хеленка. Но то была такая улыбка, что лучше бы и её не видеть.