Дети эмиграции. Воспоминания - [40]

Некоторые дети пережили в России голод, кое-кто наблюдал людоедство… Одна девочка (16 л.) рассказывает ужасный случай, когда татарка, не выдержавшая голода, бросила в Каму свое дитя, а затем сама пришла от этого в такое отчаяние, что бросилась в воду… Все эти ужасы многими даже забылись, ибо душа не в состоянии изжить их; но погрузившись на дно души и освободив сферу сознания от их давящего присутствия, они все же оставили неизгладимый след в тех опустошениях, которые они неизбежно вызывали. Детское неведение действительности, какой она является в своей неприкрашенной сути, исчезло навсегда; мечтательное отношение к жизни, к людям стало невозможно, и на этой психической почве обрисовалась у детей нашего времени новая черта: некая духовная трезвость, суровое чувство действительности. Отсюда у них вырос столь вообще несвойственный детям живой практицизм, способность приспособляться ко всем условиям, трезвый учет жизни — и за всем этим стоит глубокий сдвиг в душе, почти уже неспособной к беспечности и романтике. На дне души наших детей притаилось жесткое и холодное неверие к людям и их словам — здесь проходит какая-то глубокая трещина между старшим и молодым поколением, которая не всегда дает себя знать, но которая может неожиданно проявить себя в резкой форме. У одних это выражается в своеобразном материализме, в расчетливости и часто даже циническом использовании людей и обстоятельств, иногда даже каком-то навязчивом, истерическом бесстыдстве, у других — в холодном памятовании о своих интересах, у третьих — в меланхолическом отходе от всего, что кажется «словесностью», в чем нет реальности. Этот реализм и практицизм куплены недешево, детская доверчивость и простодушие оттеснены горьким, беспощадным опытом, притом не случайным а длительным и всеобщим. Со свойственной детям подвижностью их внимания они часто на поверхности веселы, легкомысленны и наивны, но в глубине души как бы царит холодная зима, от которой вымерзли все цветы. Из своих непосредственных наблюдений над детьми эмиграции я много раз убеждался в том, что беспечность и веселье на поверхности ни на одну минуту не парализуют этой строгости, грустной настороженности в глубине души, и почти у каждого ребенка есть как бы обнаженные места, к которым нельзя прикасаться без причинения жестокой боли. Детская душа может забыть многое, т. е. не хотеть и даже уже не уметь вызывать в сознании образы прошлого, но то, что видели глаза детей, что их ужалило, наполнило каким-то сжимающим душу холодом, — это все осталось. Иногда это прорвется наружу — и вам кажется тогда, что эти дети полуживые, что они слишком близко подошли к смерти, к потустороннему, и что от них самих веет какой-то жутью. Исключительное впечатление в этом отношении оставляет сочинение одной девочки (17 л.), которая, пережив ряд ужасов в горах Кавказа, спаслась затем в монастыре, где пробыла два года: те страшные дни, когда в пещере укрывалось несколько семей, защищавшихся от нападений горцев и большевиков, когда все ждали каждую минуту смерти, глубоко-глубоко оторвали ее от жизни. В монастыре это все улеглось и перешло в религиозное ощущение вечной жизни… И вот девочка попала в эмиграцию, попала в институт, и ей странно, чуждо и тяжело глядеть на резвость и шалости подруг, на танцы и хохот: она как бы внутренне «на другом берегу», у нее иссякли источники жизни, подорван вкус к жизни… Конечно, в такой резкой отчетливой форме это встретится нам редко у детей эмиграции, однако близкие настроения, хотя бы и не столь сильные, присущи многим. Если привести фразу одной ученицы: «Я иногда про себя думаю, что мне не 18 лет, а что я уже старуха», то уже к этому чувству какого-то раннего «одряхления», своеобразного taedium vitae стоят ближе высказывания очень многих детей. Но это чувство одряхления лишь несколькими ступенями ниже того глубокого меланхолического отчуждения от жизни, которое мы описывали выше.

Любопытно тут же отметить одно чрезвычайно часто встречающееся настроение, в свете которого детям кажется, что прошлого не было, что все пережитое было лишь тяжелым сном, кошмаром. Эта «дематериализация» прошлого, превращение его в мираж, сказку или кошмар означает в существе своем очень сложный и даже зловещий факт. Прошлое осталось в душе как «инородное тело», его не может переварить душа, не может вместить его в систему пережитого — и оно остается не усвоенное, не растворенное в составе души. Это залог возможного душевного заболевания — ибо дело идет, как в этом легко убедиться при погружении во все эти бесчисленные заявления детей о «нереальности» прошлого, не о том, что прошлое поблекло и стало полуреальным, а о том, что душа не может помириться с прошлым. Вот один из многих отрывков в данном направлении: «Воспоминание о трупах, которых грызли собаки, везде преследовало меня, но теперь часто мне не верится, что все это было…» (девочка 15 л.). Забвение выступает здесь как самоохранение, самозащита души: вспоминать тяжело и невыносимо, и вот этот материал сначала оттесняется, а затем как бы покрывается плесенью, представляется сном, кошмаром. Иногда даже в сочинениях еще живо сохраняется этот оттенок кошмара в воспоминаниях детей. Одна ученица (17–18 л.), рассказывая о начале революции и появлении большевиков, добавляет: «И красное, красное всюду…» Каким-то ужасом и жутью веет от этих слов, передающих так живо кошмарную окраску воспоминаний.