Дети эмиграции. Воспоминания - [4]
Это парадоксальное чувство скованного хода времени нередко являлось основой для творческой отрешенности и плодотворного эгоцентризма — ураган истории оборачивался застылостью человека, обретающего убежище в языковой и семантической реальности, — в отточенной стилистике и выверенной рефлексии.
Надо еще отметить, что способность к запоминанию, — которая потом выражалось в легкости воспроизведения отдельных сцен, — обострялась у детей, судя по их словам, в моменты особенно мучительного ощущения одиночества. В те же моменты усиливалась и работа воображения, что подтверждает гипотезу о единстве физиологических основ для работы памяти и воображения. Так, один из ребят с особой отчетливостью вспоминает день, который провел в ожидании на вокзале, надеясь, что его найдет старшая сестра и спасаясь в фантазиях, представляя счастливую встречу и вспоминая о былых приключениях.
Конечно, иной раз можно заподозрить детей в обманах памяти, — в конфабуляциях — заполнениях «пространств амнезии» вымышленными историями, или в псевдореминисценциях — искажениях сроков происшедших событий. Но сходство описаний, отстраненность интонаций, лаконизм и отсутствие позерства в этих сочинениях, как правило, развеивают недоверие даже при знакомстве с рассказами о самых чудовищных ситуациях, например, о стрельбе паренька-кадета из пулемета по красной сестре милосердия, которая потом, — когда к ней приблизились на поле боя, — пролепетала: «Братцы, помилуйте, жить хочу». Бывало, дети рассказывали о совершенно сюрреалистических случаях, но с какой-то спокойной отрешенностью, которая мешает сомневаться в их правдивости: «Пришлось мне жить в лесу. Долго я бродил один. То совсем ослабеешь, то опять ничего. Есть пробовал все. Раз задремал, слышу кто-то толкается. Вскочил — медведь. Я бросился на дерево, он тоже испугался и убежал»[12].
Особенно удивляла детей инфантильная жестокость большевиков при обысках и погромах. То и дело встречаются недоуменные жалобы: «разбили любимую куклу», «порубили декорации для домашней пьески», «растоптали игрушки». Возможно, подобная инфантильность поведения и аффектов (прежде всего, ненависти) с особой отчетливостью могла быть зафиксирована именно детьми? Зачастую благодаря наивной неуклюжести построения фраз детьми достигается инфантильная образность, которая свойственна языку героев А. Платонова: «Я помню когда-то была война с немцами, а потом революция между собой»[13].
Иной раз в наивных попытках выстроить логические связи в происходящих событиях и выявить законы жизни звучали нотки горькой невольной ироничности: «И так как он ждал с нетерпением эту бумагу, то эта бумага пришла тогда, когда он уже умер и лежал на столе около иконы». (Речь шла о разрешении на выезд.)[14]
Разумеется, чувствительность могла притупляться, трупы у заборов уже не привлекали внимания или даже вызывали брезгливость, будто по отношению к пьяным, потому что надо было спешить «добывать какую-нибудь еду». Также, как не воспринимались с прежней интенсивностью ужасы бытия, не вызывали эмоций и красоты окружающего — осенняя природа Крыма и Кавказа или предвестие странствий в неведомые страны. Подобная анестезия требовала слишком дорогой цены, переход от резкого неприятия окружающего до спокойной отстраненности мог совпадать с особенностями восприятия человеком мысли о смерти, подчеркнутыми известным психологом Кюбпер-Россом. По его теории, первой реакцией больного на известие о скором летальном исходе является негодование и отказ верить в неизбежность кончины. Вскоре такое состояние сменяется лихорадочными попытками найти решение, позволяющее продлить жизнь, потом наступает период депрессии, а финальный этап заключает в себе смирение и бесстрастное ожидание неминуемого.
Также, как и героям А. Платонова, этим детям приходилось ежедневно думать о смерти, — у одного соседи заранее спорили, кому достанется комната после кончины больных родителей; другого на рынке останавливали со словами: «Чего перед смертью тебе откармливаться?»; у третьего доктор каждое утро осматривал больную мать и спрашивал: «Еще не умерла?» В конце концов, смерть в представлении ребенка оказывалась «чем-то темным, но не страшным, тихим, но беспросветным». Как тут не вспомнить про беспрестанные мысли Саши Дванова о «темной тесноте могилы» и его тоску по родителям. Одна девочка, подводя итог, написала удивительную, поэтически-лаконичную фразу: «Это было время, когда кто-то всегда кричал „ура“, кто-то плакал, а по городу носился трупный запах»…[15]
Постоянное столкновение ребенка со смертью представляется абсурдом, естественная инфантильность — как воплощение жизненной силы — борется со страхом смерти. Небытию противостоит и память, оставляя надежду на неистребимость того, что однажды было явлено на свет. Память заставляет обращаться к таким тяжелым и глубоким книгам, как «Дети эмиграции».
