Дети доброй надежды - [209]

Условия были почетны: гарнизон вышел с почестями, и высшие чины остались при шпагах; французы дали слово не участвовать в войне в течение восемнадцати месяцев и были отправлены в свои порты за счет союзных держав.

Федор Федорович этим гордился. О его благородстве говорили французы и англичане. Но в Петербурге взглянули на дело иначе, хотя и отложили его «впрок»...

О попытке Ушакова устроить на Средиземном море республику отзывались с презрительной и недоброй усмешкой. Юный самонадеянный Кочубей, год назад неудачно предсказавший что Федор Федорович не пройдет через Проливы, теперь, в письме к тому же С. Р. Воронцову, писал:

«Ушаков не достигнет успеха, не зная ни языка, ни чего бы то ни было, что относится к управлению».

А человек, о котором русский сановник был столь невысокого мнения, тем временем помогал грекам строить государство и управлять им.

Для охраны порядка он создал милицию и обучил ее военному строю. Это было целое войско, достаточно сильное, чтобы и защитить страну извне.

Он уполномочил Сенат «учредить законы», «на всех островах устроить судилища» и «всякий суд производить на греческом языке».

Корфу он сделал кафедральным городом, открыв в нем епископскую кафедру — дав жителям православного епископа, чего у них с XVI века не было.

Корфиоты говорили: «Впервые чувствуем, что мы греки, а не итальянцы». Они с признательностью смотрели на русского адмирала и его матросов, которые любили выпить и песню спеть, но беспрекословно слушались начальства, а греков называли просто и коротко: «брат».

И греки тянулись к ним, расспрашивали о России, и у многих появилось желание туда переселиться. Ушакову пришлось завести целую переписку о добровольно переселяющихся в Новороссийский край.

Было много дела. Он восстанавливал укрепления, ремонтировал свои суда и корабль «Леандр», хотя предвидел, что его придется вернуть англичанам; разбирал бесконечные тяжбы корфиотов и жалобы островитян на Али-пашу.

Больных и раненых он поместил в главный госпиталь города, снабдил их лекарствами, лучшею пищею, завел строгий порядок и образцовую чистоту. Командиры несли в палатах дежурство. Адмирал почти ежедневно навещал госпиталь, вникал во все, расспрашивал больных об их нуждах, а когда они благодарили его, говорил им: «Вы, ребята, свой долг выполнили, теперь я выполняю свой».

Но были заботы и другого рода: офицеры жаловались на «дерзость» матросов; дела эти было неприятно и тяжело разбирать.

Об одном из таких дел доложил рапортом на имя Ушакова капитан-лейтенант Шостак: на его фрегате матрос второй статьи Иван Осипов за дерзкое непослушание командиру во время сражения был предан «скорорешительному» военному суду. «По силе закона» матрос, нарушивший дисциплину во время боя, подлежал смертной казни. Комиссия оказала ему «снисхождение», присудив его к «сечению на всех судах кошками». Но вынести такое наказание было трудно, и оно, в сущности, означало ту же смертную казнь.

Ушаков долго думал, прежде чем ответить Шостаку по поводу дела матроса, и наконец написал: «Я, уважая долгое его содержание под караулом, молодые лета и в надежде, что он таковой проступок заслужить может, но, к воздержанию его впредь от таковых дерзостей и непослушания в пример прочим, рекомендую наказать на одном вверенном вам фрегате при собрании всей команды служителей кошками и сие наказание записать в тетрадь».

Большего он сделать не мог, так как отменить совсем наказание не имел власти. Но его предложение приняли как законное, и жизнь матроса была спасена...

Ушаков был все так же скромен, «не интересовался ни одною полушкою» и пренебрегал трофеями, взятыми у неприятельских войск.

С острова Занте ему прислали подарок — роскошную карету французского генерала. Он поморщился и сказал:

— Она мне вовсе не надобна, ибо на кораблях не в употреблении. А как посылать ее назад не к кому, то лучше отправить к посланнику Томаре — пусть подарит кому-нибудь...

У него не кружилась голова, победы не сделали его кичливым, но он был подавлен сухостью Павла, сдержанностью в оценке своих заслуг.

Получил «адмирала» — и только! Ни слова благодарности и никаких наград экипажам! Павел гневался на него за многое, и, между прочим, за побег «Женерё».

Страдая за эскадру, Ушаков писал Томаре:

«Мы не желаем никакого награждения, лишь бы только служители наши, столь верно и ревностно служащие, не были больны и не умирали с голоду...»

И требовал жалованья, провианта, материалов для спешной починки судов.

В это время его рвали на части: Павел не переставал напоминать о Мальте; Нельсон настойчиво звал в Мессину; коммодор Сидней Смит[202] — к Александрии и Криту. Его звали во все места Средиземного моря — туда, где в нем действительно была необходимость, и туда, где не было в нем нужды.

А ему не хотелось уходить. Он считал своим детищем эту молодую республику и, хотя создал ее, не снесясь со своим правительством, старался не думать об этом и довести все до конца.

Уходить не хотелось. Просьбы англичан о помощи раздражали, так как чаще всего были попытками отвлечь его подальше от Корфу. И Федор Федорович писал Томаре, подробно извещая его обо всем: