Дети Акульего бога - [8]

Акулий бог проговорил вместо нее:

– У тебя нет никаких причин любить меня. – Голос у него был низкий и спокойный и отдавался в ее памяти странным эхом голоса, услышанного при свечах, в теплом уюте между сном и явью. – Разве что моя любовь с первого взгляда к твоей матери. Только это может быть моей защитой и оправданием. Других у меня нет.

– И жалкая же эта защита, – презрительно рассмеялась Кокинья. – Я спросила у Пайки, зачем богу заводить ребенка со смертной, и он не захотел мне ответить. Ответишь ли ты? – Акулий бог молчал, и Кокинья продолжала свою гневную речь: – Моя мать ни разу не пожаловалась на то, что ты ею пренебрег, но я – не она. Я благодарна за мое наследство только потому, что оно позволило мне отыскать тебя, как бы ты ни прятался. Что же до прочего, я плюю на своих предков, свои права по рождению и на все, что связывает меня с тобой. Я затем сюда и приплыла, чтобы сказать тебе это.

И, сказав это, она заплакала, но это рассердило ее еще сильнее, и тогда она сжала кулаки и осыпала ударами плечи Акульего бога, но он не пошевелился и ничего не сказал. Пристыженная, она унялась и вытерла слезы, молча стоя перед отцом с высоко поднятой головой и вызовом в покрасневших глазах. Акулий же бог смотрел на нее своими непроницаемыми черными глазами, не пытаясь ни приласкать ее, ни наказать, а только, как показалось Кокинье, понять ее целиком, такой, какая она есть. И надо отдать ей справедливость, она ответила на его взгляд точно с таким же намерением.

Когда Акулий бог наконец заговорил, сама Мирали не узнала бы его голос, полный усталости и печали. Он сказал:

– Хочешь – верь, а хочешь – нет, но, пока твоя мать не вошла в мою жизнь, у меня не было ни малейшего желания заводить детей, ни с такими существами, как я, ни с любой смертной, как бы прекрасна она ни была. Мы – все мы, боги, – и впрямь считаем людей опасно привлекательными – возможно, как раз за их недолгий век и их бренность. И многие божества, не в силах противиться очарованию этой ранимости, рассеяли потомков-полубогов по всему миру. Но не я – я не мог представить себе ничего более презренного, чем намеренно создать такого ребенка, который не сможет полностью унаследовать ни человеческое, ни божественное и проклянет меня за это, как прокляла ты.

Кокинья покраснела и опустила глаза, но ни словом не проявила раскаяния.

Акулий бог мягко сказал:

– Хорошо, что ты не извиняешься. Твоя мать ни разу не солгала мне, не лги же и ты.

– Почему это я должна перед тобой извиняться? – снова вспыхнула Кокинья. – Если тебе не хотелось детей, что мы с братом тогда здесь делаем? – Слезы снова подступили к горлу, но она, нахмурившись, не дала им пролиться. – Ты ведь бог – ты всегда мог помешать нашему рождению! Почему мы родились на свет?

К ее ужасу, ноги у нее подкосились, и она упала на колени, все еще не плача, но позорно ослабев от ярости и смятения. Но когда она подняла голову, то увидела, что Акулий бог стоит на коленях рядом с ней, совсем как товарищ по играм, помогающий построить песчаный замок. Теперь настал ее черед устремить на него непроницаемый взгляд, в то время как он смотрел на нее с ужасающей нежностью, на которую способны только боги. Кокинья не могла выдержать этого его взгляда больше чем мгновение, но каждый раз, когда она отворачивалась, отец мягко поворачивал ее лицо к себе. Он сказал:

– Дочь моя, ты знаешь, сколько мне лет?

Кокинья молча покачала головой.

– Я не могу выразить мой возраст в годах, потому что, когда моя жизнь началась, их еще не придумали. В те далекие времена существа, которые уже были на свете, еще не решили… уместно ли его измерять, понимаешь, моя дорогая? – От последних двух слов, услышанных впервые в жизни, Кокинья задрожала, как маленький зверек под дождем. Отец ее словно не заметил этого. – У меня не было ни родителей, ни детства, такого, как у тебя с братом, – я просто был, и был всегда, так что никто не упомнит с каких пор, даже я сам, – а потом старое каноэ со спящей девушкой проплыло по моей бесконечной жизни, и я, вечный и неизменный бог… я изменился. Ты слышишь, что я тебе говорю, о дочь той девушки, дочь, которая так ненавидит меня? – Голос Акульего бога звучал мягко и неуверенно. – Я сказал твоей матери, что хорошо, что я вижу ее, тебя и Киауэ всего раз в год, ведь, если бы я позволил себе это чудо хоть на день чаще, я потерялся бы в вас и никогда больше не нашел себя самого, и даже не захотел бы найти. Трусость ли это, Кокинья? Возможно, да, непростительная трусость. – Поднявшись, он отвернулся, глядя на алое, темнеющее на закате море. Через некоторое время он сказал: – Но когда-нибудь – и тебе этого не миновать, – когда ты будешь любить так же неодолимо и так же неправедно, как я, любить против всего, что ты знаешь, против самого своего существа… вспомни меня тогда.

На это Кокинья не ответила, но через некоторое время поднялась и тихо встала рядом с отцом, глядя, как пробуждаются первые звезды, по одной на каждый удар ее сердца. Она сама не заметила, когда взяла его за руку.

– Я не могу оставаться здесь, – произнесла она. – До дома путь не близкий, и сейчас он мне кажется еще дальше.