Детектив и политика. Выпуск №4 (1989) - [7]

— Да не обращайте вы на него внимания, с нами тут обращаются хорошо.

— Это с вами обращаются хорошо, потому что вы святошу из себя строите, целый день только и знаете, что бить себя кулаком в грудь да каяться. Мой отец, царствие ему небесное, всегда говорил: «Не доверяй тому, кто все время твердит о своем раскаянии, и тому, от кого шума много». Уж вы простите за сравнение, но вы-то тут проездом, уедете, а нам оставаться. И если вас спросят, что мы вам понарассказывали, вы скажите этим святошам, что мы их очень любим и что они просто ангелы.

Сидящие рядом старики кивают головами, соглашаясь с высоким нервным мужчиной, который, когда говорит, раскачивается всем телом и сильно жестикулирует.

— Значит, дон Гонсало был надменный.

— Гордец.

— Да уж, гордости хватало, — говорит старик в берете, опершись высохшими руками на палку.

— Хватало, хватало, — хором подхватывают остальные.

— Если ты такой гордый, то и держи свою гордость при себе. Здесь у всех все одинаковое — одинокая старость, я хочу сказать.

— Вот именно, — хором подтверждают остальные.

— Он был не из наших, — подводит итог один из стариков.

— Что вы этим хотите сказать?

Мужчина шамкает беззубым ртом и раздраженно смотрит на Карвальо.

— А что, так уж трудно понять? Слишком много воображал о себе, словно разорившийся аристократ, который не может примириться со своей бедностью. А это заведение не для аристократов, а для тех, кто, вроде нас, подыхает с голоду.

— Верно, — поддерживает старческий хор.

— Потому что все мы — живое подтверждение, понимаете, сеньор, живое подтверждение того, что один отец может прокормить и вырастить двенадцать детей, но двенадцать детей не могут дать своему отцу комнату, чтобы он умер в родных стенах.

— Да, с этим не поспоришь, — снова подтягивает хор.

Кажется, они хорошо отрепетировали сцену, и Карвальо, помахав им рукой, идет дальше по саду. Усевшись на скамью, он достает из кармана красную тетрадь и принимается читать, украдкой наблюдая за тем, как старики отреагируют на появление тетради. Он тут же замечает, что двое при виде ее обмениваются настороженными взглядами. Затем он принимается читать, и кажется, что со страниц встает молодой дон Гонсало.

«Когда я был на Теруэльском фронте, меня вызвали в штаб дивизии и приказали отправляться со специальным заданием в Картахену. Газеты некоторых стран опубликовали сообщения об убийстве республиканским патрулем без всякого суда или следствия нескольких арестованных, оказавших неповиновение, и это событие было покрыто завесой молчания. Командующий мне говорит:

— Вам, Гонсало, мы доверяем, вы сумеете разобраться в этой истории. У нас мало политкомиссаров с такими способностями и на которых можно было бы до такой степени и с полным основанием положиться. Поэтому расследование этого дела поручено вам.

В тот же вечер я рассказал обо всем „братьям“, Моцартам. Оказывается, какие-то слухи до них уже дошли, и они говорили, что доказать незапятнанность репутации Республики очень важно. Моцарт-один заверил меня, что они на моей стороне и что я должен до конца разобраться в этом деле, не обращая внимания на местные власти.

А то пораженческие настроения сейчас что угодно покроют.

В тот же вечер я уезжал в Картахену. Моцарт-один пришел проводить меня; с ним были Моцарт-два и Моцарт-пять.

— Мы поймем, если тебя заставят отступить, но не простим, если ты струсишь.

И то ли оттого, как он на меня посмотрел, то ли что-то было в его интонации, но с этой минуты я уже точно знал: убьют меня мои революционные братья…»

Карвальо представил себе, как юноша выполнял это задание, как он свысока разговаривал с политическими руководителями и офицерами, но ощущение неудачи, в котором он не признавался и самому себе, мучило его. Иначе разве бы он написал:

«Жизнь идет своим чередом, мертвым — покой, живым — живое, ничего не поделаешь. В Альтеа я сел на рыболовецкий катер и добрался до Алжира. У меня было одно желание — бежать из этого сумасшедшего дома, который мы зовем Испанией…»

Настоятельница в присутствии двух монахинь выслушивает объяснения Карвальо, и внимательнее всего — его последний вопрос, при котором что-то неуловимо меняется в ее невозмутимом лице.

— Не замечали ли вы в последнее время за ним чего-нибудь странного, какого-нибудь пустяка, мелочи?

— Наша жизнь протекает среди постоянных странностей, больших или маленьких. Ведь нас окружают старики, многие из которых страдают далеко зашедшим склерозом. Было бы удивительно, если бы у них не было странностей.

Одна из монахинь хочет что-то сказать, но сдерживается.

— Мать-настоятельница, я…

— Вы что-то хотели сказать, сестра Сусанна?

— Может быть, это мелочь, но та история с бумажкой…

— Какой бумажкой? Я не понимаю, сестра Сусанна.

Монахиня собирается с духом.

— Сестра Селия, та, что убирает в общей спальне, нашла на полу бумажку. Обычно мы все бумажки читаем, потому что это могут быть записки, которые старики передают в женское отделение, или наоборот… Ну, вы меня понимаете.

От смущения монахиня замолкает.

— Продолжайте, сестра.

Слова настоятельницы прозвучали как приказ.

— Короче говоря, обычно смысл таких записок вполне ясен. Но в тот раз на листке было написано: «Встретимся в Праге». Не знаю, поможет ли это вам чем-нибудь.