Детектив и политика. Выпуск №4 (1989) - [5]

— Мне готовит одна женщина из деревни, и, знаешь, неплохо. Впрочем, я неприхотлив.

— Ты относишься к людям, которые едят, чтобы жить, а не живут, чтобы есть.

— Ты прав.

— Я же тебя знаю.

В старости Викторино выглядит достойно, более достойно, чем я, размышлял Карвальо, разглядывая себя в зеркале, которое вместе с умывальником и тазом составляло всю обстановку предоставленной в его распоряжение ванной. Но это было уже позже, после того как Карвальо разделил с добрым Серданом простой ужин, правда, украшенный прекрасным ламанчским сыром, из тех, что крестьяне еще дарят священникам, чтобы сгладить свои душевные раны.

— С тех пор как это случилось, я ни о чем другом думать не могу. А монахини…

Монахини, монахини… Только их не хватало. Сыр из картофельных очисток и монахини.

— А они что думают?

— Эти бедные женщины совсем растерялись. Ничего серьезнее в их жизни не происходило с тех пор, как им сменили облачение и укоротили юбки.

Карвальо не без ехидства смотрит на священника.

— Клянусь тебе, в первый раз мой клиент — священник.

— Я тоже в первый раз с глазу на глаз разговариваю с частным детективом.

— Для меня это все равно что пойти на мессу, а я там не был с тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.

— А для меня все равно что пойти в кино.

— Как это тебе взбрело в голову стать священником?

— А тебе как взбрело стать частным сыщиком?

— Впрочем, что-тo от священника намечалось в тебе еще тогда. когда мы вместе учились в университете и состояли в партии.

— Возможно. Но обычным священником я не хотел быть, и если бы мне не удалось добиться назначения в отдаленную деревушку и одновременно стать капелланом в приюте для престарелых, я бы бросил все. Мне нравятся отдаленные уголки и дела, которыми никто не желает заниматься.

— Ты счастливый человек, если знаешь, что тебе нравится. А история со стариком довольно странная.

Карвальо перелистывает красную тетрадь, закрывает ее и бросает на письменный стол.

— Монахини готовы заплатить тебе.

— А что думает полиция?

— Заключение судебного врача довольно двусмысленно. Он указывает на возможность сердечного приступа, который вызвал обморок и асфиксию. Но в этом случае последовательность фактов меняет результат. Потому что сначала была асфиксия, и потом уже остановка сердца, а дон Гонсало действительно любил спать с подушкой на голове. Кроме того, есть еще некоторые факты, которые трудно объяснить. В приюте царит атмосфера страха, и двое-трое стариков уже пытались убежать, словно они чего-то боялись.

— А семья дона Гонсало?

— Еще один загадочный факт. В приют его привезли племянники и оставили свой адрес в Сантандере, но он оказался фальшивым. И тем не менее дон Гонсало, как говорят монахини, им писал.

— На выдуманный адрес?

— Не знаю. Каждый раз, когда он ходил в деревню, он отправлял письма.

— А что, деревенский почтальон не смотрит, куда пишут эти старики?

— Дон Гонсало опускал письма прямо в ящик почтового поезда. Могу дать тебе только один след: он всегда пользовался авиаконвертами, из чего я делаю вывод, что он писал за границу.

— Хорошо, но где-то же он числился: наверняка известно, был он женат или вдовец, были ли у него дети. Он, наверное, получал пенсию, и на него есть карточка в отделе социального обеспечения; у него должно было быть удостоверение личности.

— Вот тебе в двух словах: удостоверение личности фальшивое, номер его совпадает с номером удостоверения одного испанца, умершего в Мексике; в той деревушке, откуда он, по-видимому, родом, исчезли все документы: во время гражданской войны архивы сгорели. Место рождения, что указано в его воспоминаниях, скорее всего, вымышленное. Он не значится ни в одной переписи трудового населения, проводившейся в Испании после войны. Обрати внимание на его записки: жизнь до начала войны описана очень четко, но, начиная с его назначения в это местечко под Картахеной, появляется какая-то недоговоренность. Другими словами, эти записи были сделаны не по следам событий, а позже, и, начиная с этого места, все время ощущается желание что-то скрыть, зашифровать; вместо имен он начинает ставить инициалы, и даже почерк другой, это почерк изменившегося человека.

— И все-таки — что думает полиция?

— Отчет судебного врача закрывает путь любому официальному расследованию. Если родственники не будут настаивать, то кому какое дело до выжившего из ума старика?

— А у меня глаза разгораются, когда я сталкиваюсь с идиотическими случаями.

— Мы можем пойти пообедать ко мне, хотя я не знаю, что там приготовила моя прислуга.

— Я не хочу сказать ничего плохого о ее кулинарных способностях, но лучше давай я тебя приглашу пообедать где-нибудь в приличном месте.

— Тебе не понравился вчерашний ужин?

— Я сильно изменился в последнее время: я теперь отнюдь не поклонник скромной пищи, совсем наоборот. Особенно ненавистны мне две вещи: крутые яйца и мелкие рыбешки.

— Я не всегда ем так скромно, иногда хожу в монастырь, где готовят довольно хорошо.

— Ага, значит, товарища по героическим временам ты кормишь какой-то рыбешкой, а пируешь с монахинями.

— Каждому свое.

Гражданская война. Чем дальше читал Карвальо завещание или как там еще назвать записки Гонсало Сеспедеса, тем сильнее он чувствовал: нужно все время помнить — для многих испанцев гражданская война еще не кончилась. Она была жива на этих отредактированных страницах переделанных позже воспоминаний, и именно потому, что они были изменены, иногда ощущалось, что автор совсем иначе смотрит не только на события военных лет, но и на годы своей юности. Особенно это касалось тесной связи с Моцартами, которые были для него почти братьями, даже скорее братьями, чем товарищами; коллективный портрет этих людей, у которых не было ни имен, ни фамилий, был выписан почти идеалистически, хотя и с горьковатым привкусом. Гражданская война? Настоятельница удивилась, когда во время их первой встречи он задал ей этот вопрос. Не думаете ли вы, что гражданская война имеет отношение к этой истории? Но ведь воспоминания о ней — единственное, что осталось от этого человека, по-прежнему загадочного.