Детектив и политика, выпуск №1(5) 1990 - [124]

Оглядываясь на то, что появилось в жанре детектива с 60-х по 80-е годы, легко обнаруживаешь целый ряд существенных новаций — хотя бы и в прежнем русле хемметовско-чендлеровской школы, — давший некоторым критикам повод говорить об обновлении детектива. (Я имею в виду западный детектив, с которым знаком гораздо лучше, однако, насколько могу судить, новации эти или, по крайней мере, некоторые из них не обошли стороной также и отечественный детектив.)

Во-первых, дальнейшие трансформации происходят с фигурой героя-сыщика. Она все более "снижается", низводится до уровня обыденного и общедоступного, едва ли не теряется в толпе. Бывает, что функции того, кого прежде звали Великим Детективом, принимает на себя, специально для данного случая, непрофессионал — человек, которого преступление, хотя бы с какого-то боку, коснулось лично и который по тем или иным причинам ведет расследование сам, не передоверяя его полицейским или частным сыщикам. Такой добровольный сыщик обычно менее всего руководствуется отвлеченно-альтруистическими побуждениями; он или отстаивает свои собственные интересы, или пытается выручить дружка или подружку и т. п.

До чего дошло — сыщик иногда не в силах раскрыть преступление! Так, например, обстоит дело в блестящем, на мой взгляд, романе С. Жапризо "Убийственное лето" (Зарубежный детектив. М., 1980). В роли добровольного сыщика там выступает непрофессионал, притом персонаж, наименее, казалось бы, для этой роли подходящий — весьма ограниченная, по первому впечатлению, девица, из тех, о ком говорят: "телка". Но пусть не подумают те, кто романа не читал, что тут просто оказалась "не по Сеньке шапка". Отнюдь! "Телка” выказывает точнейший аналитический ум, под стать самому Шерлоку Холмсу, и плюс к этому необычайное хладнокровие и выдержку. И если она все-таки допускает ошибку, то потому, что сама жизнь оказывается "хитрее". Кстати, ее ошибка стоит жизни совершенно невинным людям: их обрекают на смерть до того, как становятся известны (благодаря чистой случайности) подлинные виновники преступления.

Здесь уже звучит новый для детектива мотив рока. Сэр Рональд Нокс был бы шокирован: он считал абсолютно недопустимым вмешательство рока или каких-либо сверхъестественных сил.

Еще один древний мотив, настойчиво прорывающийся в современный детектив, — месть. Добровольный сыщик, отыскав преступника, зачастую расправляется с ним сам, не "утруждая" лишний раз правосудие. Обычно в таких случаях расправа представляет собою кульминацию действия, эмоциональный выплеск: читатель как бы приглашается разделить удовлетворение, испытываемое героем от того, что ему удалось наконец расквитаться. Напомню, что в традиционном детективе главное — разгадка преступления; проблема наказания там, как правило, даже и не ставится. В любом случае речь там идет именно о наказании в соответствии с законом, а не о мести; судьбу преступника решает не злая старуха Немезида, но беспристрастная Фемида.

Другая новация: двойственность фигуры преступника. Прошу не путать с той литературой, где мы находим глубинный психологический анализ: в глубине своей души каждый преступник, наверное, — фигура сложная, неоднозначная.

Но детектив, даже так называемый психологический, на большую глубину не идет, иначе он не был бы детективом. Здесь все проще. К примеру, в романах много переводимого у нас Джеймса Чейза встречается такой характерный персонаж — "хороший парень" или "хорошая девушка", в силу той или иной случайности ставшие на путь неправедный. Грань между добром и злом здесь тонка, как острие бритвы. Читатель в растерянности — то ли ему осуждать этих "полухороших-полуплохих", то ли, наоборот, сочувствовать им.

Надо, правда, оговориться, что для французов в этом нет ничего радикально нового. Во французской детективной литературе еще в прошлом веке встречался тип "благородного вора", одной рукой совершающего преступления, а другой — помогающего сирым, обиженным и т. п. Но в английском классическом детективе подобные вещи были абсолютно исключены: преступник есть преступник, и никакая "облагораживающая" его подсветка недопустима.

И наконец, "фон", изрядно темный уже у Хеммета и Чендлера, еще больше темнеет в детективах 60 — 80-х годов. Зло разрастается и вширь и ввысь, а добро, наоборот, сжимается и становится все менее защищенным. Успех же, одерживаемый в финале (а бывает и так, о чем выше уже говорилось, что все усилия сыщика остаются, по сути, безуспешными), воспринимается как локальный и потому не слишком убедительный. В повести П. Валё и М.Шеваль "Полиция, полиция, картофельное пюре" (М.: 'Прогресс, 1988) участники расследования едва ли не огорчены тем, что им удалось схватить убийцу, ибо последний оказывается не столько виновником, сколько жертвой обстоятельств, а подлинные виновники в силу своего общественного положения остаются недосягаемыми. Такова сила коррупции, мафиозной спайки, что сыщик зачастую оказывается в положении комиссара Каттани из нашумевшего "Спрута" — бьющимся головой о стенку.

А чего стоит успех лично сыщику, в какие только переделки он не попадает! Полюбилось авторам отдавать его на расправу преступникам. Те, злодеи, как будто понимают, что нельзя сыщика убить (одно из немногих "правил игры", оставшихся в силе), и от этого, похоже, ярятся еще больше, избивая его всеми возможными и невозможными способами. Правда, и сыщик сам дерется артистически. Если уместно употребить это слово, "артистизм", применительно к положениям, где хрустят человеческие кости и воют от боли избиваемые. Тут уже не до загадок-разгадок, весь интерес сосредоточивается на том, кто кого как шарахнет.