Детектив и политика 1991 №4(14) - [134]

* * *

Когда живешь среди мошенников, тебе выгодно прослыть меж ними самым ловким и отчаянным злодеем, и именно такая репутация утвердилась за мной. Из четырех арестантов по меньшей мере трое слышали обо мне; и не было, кажется, такого лихого дела, которое не связывалось бы с моим именем. Я был словно генерал, которого славят за подвиги, совершенные его солдатами. Разумеется, я не брал крепостей, но не было во всей Франции тюремщика, коего я не обвел бы вокруг пальца, оков, от которых не смог бы избавиться, стен, через которые не сумел бы пройти. Самые искусные воры добивались моей дружбы, надеясь еще кой-чему научиться у меня, а новички внимали как оракулу, знающему секрет успеха. В Бисетре я, словно монарх, имел свой двор, и трудно даже представить, с какой предупредительностью и почтением относились ко мне арестанты.

Но теперь мне опротивела вся эта тюремная слава. Чем откровеннее были со мной преступники, чем яснее читал я в их душах, тем больше склонен был жалеть общество, пригревшее на своей груди подобное отребье. Я утратил некогда одушевлявшее меня чувство братства, коим был связан со своими товарищами по несчастью. Мне надоели побеги и та сомнительная свобода, которую они мне давали. Жестокий опыт и пришедшая с годами зрелость настоятельно требовали порвать с бандитами, чьи нравы и язык стали мне ненавистны. Сделав этот выбор и решив защищать интересы честных людей, я написал начальнику сыскной полиции господину Анри и снова предложил ему свои услуги, поставив одно-единственное условие — не отправлять меня на каторгу; я готов был отсидеть весь свой срок в любой тюрьме.

Я так подробно и точно указал, какого рода сведения смогу представлять, что господин Анри был поражен. Он показал мое заявление префекту полиции господину Паскье, который распорядился удовлетворить его. И вот после двухмесячного пребывания в Бисетре я был переведен в тюрьму Форс. Чтобы не навлечь на меня подозрений, среди арестантов пустили слух, будто следствие установило, что я замешан в одном очень скверном деле. Эта сплетня в сочетании с моей репутацией произвела нужный эффект. В Форсе шепотом, а то и в полный голос говорили обо мне: "Это убийца". А поскольку в подобных местах к убийцам относятся с большим доверием, я не спорил, поддерживая своим молчанием легенду, столь полезную для моих планов…

Однако выполнить обязательство, которое я принял на себя, было совсем не так легко, как это может показаться. Правда, я знал многих преступников, но правосудие, ужасный каторжный и тюремный режим, нищета, пьянство и всякого рода пороки произвели опустошение в их рядах — это поколение вымерло с прямо-таки непостижимой быстротой. Новое, незнакомое мне племя занимало сцену, и я был не в состоянии дать хоть какие-то сведения даже о главных действующих лицах. Только моя давняя репутация могла открыть мне доступ в штаб-квартиру этих бедуинов нашей цивилизации. И она-таки сослужила мне службу. Любой вор, оказавшийся в Форсе, спешил первым делом представиться мне; и даже если он не встречал меня прежде, он старался — из самолюбия и чтобы придать себе вес в глазах товарищей — сделать вид, будто когда-то был со мной в хороших отношениях. Я поощрял это странное тщеславие, благодаря которому незаметно выведал столько секретов.

Мое влияние на арестантов было так велико, что я мог убедить их в чем угодно, управлять по своему усмотрению их симпатиями и антипатиями. Если, бывало, они невзлюбят какого-нибудь заключенного, считая его "наседкой", мне достаточно было поручиться за него, чтобы восстановить его репутацию. Первый, кого я взял под защиту, был один молодой человек, которого обвиняли в тайном сотрудничестве с полицией. Утверждали, будто он состоял на жалованье у генерального инспектора Вейра и однажды, явившись с донесением, стащил у своего шефа столовое серебро. Обворовать инспектора — это, конечно, похвально, но доносить! Вот страшное преступление, которое вменялось в вину Коко Лакуру, нынешнему моему преемнику. Всеми преследуемый, осыпаемый бранью и угрозами, затравленный (он не смел даже высунуться во двор, где его наверняка убили бы), Коко пришел просить моего покровительства. Чтобы расположить меня к себе, он начал с признаний, из коих не умел извлечь пользу. Но первым делом я употребил все свое влияние, чтобы помирить с ним заключенных и убедить их не мстить ему. О большем он не мог и мечтать.

Из благодарности, а также из желания выговориться Коко стал поверять мне все свои тайны. Как-то, вернувшись от следователя, он сказал: "Везет мне, ей-богу… Никто из истцов не узнал меня. Но я еще не уверен, что выкрутился. Понимаешь, есть один чертов портье, у которого я спер серебряные часы. Мне пришлось довольно долго разговаривать с ним, так что он наверняка запомнил мою физиономию. Если его вызовут, он ещё может подложить мне свинью на очной ставке. У этих чертовых портье вообще прекрасная память на лица". Это было верное наблюдение, но я заметил, что этого человека вряд ли разыщут, а сам он скорее всего не явится, раз уж до сих пор не явился. Как бы в подтверждение я стал говорить о беспечности и лености некоторых людей, которым неохота шаг лишний сделать. Мои слова побудили Коко назвать квартал, в котором жил бывший хозяин часов. Если б он еще указал улицу и номер дома!.. Но я не рискнул выяснять такие подробности, это могло бы выдать меня. К тому же для следствия и этих данных было, пожалуй, достаточно. Я сообщил их господину Анри, и он поднял на ноги всех своих сыщиков. В результате, как я и предполагал, портье разыскали, и Коко, припертый к стенке на очной ставке, вынужден был признаться. Суд приговорил его к двум годам тюрьмы.