Десятка - [5]

Клим слушал о масштабах вражеских потерь и все никак не мог взять в толк, как это немцы при таких потерях еще не встали, не попятились назад, а продолжают жать, давить и продвигаться вглубь страны на протяжении от Ленинграда до Одессы. Это ж какая силища, какая прорва прет, что ни выходит все никак остановить ее и обескровить, да и откуда взяться этой прорве, когда фашистская Германия темнеет на карте мира небольшим пятном, пожалуй, и ничтожным, еле различимым в сравнении с алой, заревой Советской Родиной, владетельно занявшей пол-Земли? Ведь много больше, в десять крат, у нас народу, довольно, чтобы подавить своей массой черную клокочущую жижу и отогнать ее до самого Берлина. И бьем же ведь врага без жалости и устали. Героически трудимся. Все делаем и думаем, как вождь товарищ Сталин нам велит. Поем патриотические песни. А на поверку что? Враг на Днепре, уже под Киевом, под Ленинградом… как же так? Выходит что? — Клим добирался в рассуждениях до преступного, крамольного. Что немцы собраны в неразжимаемый кулак, а мы встречаем их в разброде и слепом шатании, так, будто ноги с головой у нас раздельно. И нет пока у нас таких ума, верховной воли, чтобы достичь необходимой согласованности всех разрозненных частей.

Оно понятно, что фашист готовился втайне и долго к войне, напал вероломно, когда мы мирно спали по домам, и необстрелянные хлопцы еще не скоро воевать теперь научатся. Но только врать тогда зачем, что скоро фрицу полная погибель, что день конца войны не за горами? Зачем народ-то расслаблять, когда его, напротив, надо на продолжительные тяготы настроить? Так, как сейчас настроились бойцы стрелкового полка всерьез на долгую и трудную работу уже поверх вранья и дурости трепливых комиссаров, — уже не речи слыша, не пустые восклицания, а будто зов самой родной земли, звон ее соков, повелительную просьбу припасть, как к матери, собой напитать, всецело передать себя единой вспышкой или же по капле.

Туман сошел, остался лишь в ложбинках, над головой прояснело, засияло, опять зашевелились по команде единым многоногим организмом и стройно двинулись вперед в лад удалым, воинственным, весело-вдохновенным песням — «Шли по степи полки со славой громкой» и «Чайка смело пролетела над седой волной» — влились своей маршевой ротой в запыленный зелено-желтый гимнастерочный поток почти мальчишек и почти что стариков, несущих на плечах, за спинами штыкастые винтовки, стволы пулеметов, станки; и впереди, и сзади на много верст весь тракт был в бритых головах, покрытых желтыми пилотками; стрелковый полк их гнали к местам ожесточенных боев под Конотопом, где наши славные бойцы держали натиск танковой лавины немцев. Гудели редкие грузовики, тянувшие орудия и громыхавшие боеприпасами; знакомые со школьной скамьи слова рвались из сотен глоток, и крепко стукали по грунту башмаки; Клим запевал как правофланговый и, смолкнув, размашисто шагал какой-то срок в молчании, широкогрудый, толстошеий, с мощными ногами, спокойно-безусильно тащивший на загорбке пулеметный ствол; покорность долгу и судьбе владела им. И Толя пел Капустин, и Витька Темников, и Ленька Мозговой.

Движение размеренное, четкое застопорилось вдруг, команду «стой» дал капитан Каравайчук, и лейтенант Фоменко передал приказ — то неширокая речушка, название которой известно только командирам, пересекла дорогу марширующему войску; посторонились, по команде сходя с дороги на обочины и пропуская тяжкие грузовики; бревенчатый, дощатый долгий мост скрипел, постреливал и будто ныл и плакал под колесами.

Клим уже думал закурить украдкой, поскольку сзади шли еще грузовики, как вдруг в одно неуловимое мгновение при совершенно ясном небе возник, донесся издали тяжелый напряженный гул — будто поднявшегося в воздух колоссального разбуженно-разгневанного роя, — пошел на мост, стрелковые колонны набором силы, интенсивности, угрозы, скоробил жутью, знобкой беспомощностью спину, пробрался в пятки, уплотнил весь воздух неба, так что бойцы все враз мгновенно побелели лицами, и кто-то крикнул высоко и заполошно: «Воздух!» И вся колонна, вся орда бойцов раздерганно, разрозненно задвигалась внутри себя, ломая строй, мешаясь и сбиваясь в слепо кипящую бессмысленную кучу, забормотала, покрываясь пузырями ругани и криков…

Великий гул возрос, переходя в противный, пыточный, паскудный, враз вынимающий всю душу рев-и-вой; упавши с высоты, из ниоткуда, фрезой винта распиливая воздух, ширококрылые и остроносые машины фрицев сошли на бреющий, пошли утюжить мост, грунтовку, все наше растянувшееся войско, которое в то самое мгновение только-только и развалилось надвое и брызнуло по сторонам дороги.

Клим ничего не чуял, замер на веки вечные, казалось, средь дороги, в слиянии покорности, безволия, одеревенения стал самому себе не нужен и не слышен… провыли бомбы, пали на дорогу, сотрясши землю, взбросив вкруг себя рыжую грязь и черные сырые комья… по онемевшему лицу хлестнуло крошками и комьями земли, какой-то раздавленной брусникой… вокруг валились, оседали с изумленными, растерянными, жалобными лицами бойцы, подрезанные взрывом; Клим видел все и ничего не мог назвать по имени: там из лица торчали окровавленные желтые мослы, тут, у второго, сорван череп был и вырван мозг, тут пал ничком боец, в спине которого чернела кровью ямка, и можно было целиком впихнуть в нее кулак; с ветвей ветлы от Клима в десяти шагах свисало нечто, не имевшее названия и подобия, — какие-то сопливые блестящие иссиня-розовые нити.