Десятиглав, или Подвиг Беспечности - [19]

Давно не читал я стихов с таким увлечением, как в тот вечер. Этому способствовали и наши гостьи — в нужных местах они притихали от страха, к месту смеялись, замечания их были разумны, но вместе с тем лишены того постоянного стремления подчеркнуть свою незаурядность, которое придает даже самым отвлеченным высказываниям московских богемных дам несколько истероидный характер. Понятно, что в таком прекрасном обществе нам и пилось легко. В промежутках между цветистыми тостами мы рассказывали девушкам о художествах Пеленягрэ и других комических фигур московской богемы. Девушки ахали, смеялись, ужасались и постепенно становились все более соблазнительными. Видимо, поэтому Григорьев, осушив очередной стаканчик, неожиданно предложил: "Ну что, споем?" — и, не давая никому опомниться, затянул весьма рискованный романс из своего альбома "Сухостой", украшая пение неслыханными фиоритурами:

             Когда с тобой в постельке мы шалим,

             Подобна ты прохладному ручью,

             Где ловко проникает мой налим

             В пещерку потаенную твою…

Григорьев задушевно выводил свои рулады, прикрыв глаза, как глухарь на току, и нисколько не интересуясь реакцией общества. Впрочем, реакция была явно одобрительной, особенно со стороны девушек. Завидуя успеху товарища, мы со Степанцовым воскликнули в один голос: "Это очень легкомысленная песня, Константэн!" — "Ну и что? — приоткрыв на минуту глаза, возразил Григорьев. — Зато в ней сплошной позитив. А некоторые пишут такие стихи, что хочется повеситься". И Григорьев вновь защебетал:

         Когда в постельке нежусь я с тобой,

         То я хочу всегда с тобой дружить.

            Друг друга мы спешим наперебой

           В постельке поудобней уложить…

"Очень уж прытки эти молодые, сразу норовят перейти к делу, — желчно заметил Степанцов. — Мы в наше время были скромнее". Григорьев не обратил внимания на его слова и продолжал распевать, по всем признакам получая от собственного пения живейшее удовольствие. Раздосадованный Степанцов улучил момент, когда Григорьев прервался, дабы промочить горло, и, скороговоркой сделав объявление, тут же затянул скрипучим басом свой недавний хит "Прям с ходу — хвать" с припевом на стихи Григорьева. Жизнерадостный рык Степанцова заполнял номер, в окнах дрожали стекла, и казалось, будто и в жизни все должно происходить так же просто и честно, как в этой песне. Атмосфера вседозволенности мало-помалу сгущалась. "А почему Андрей не поет?" — кокетливо поглядывая на меня, поинтересовались девушки. "Он поет вообще-то, — сообщил Евгений. — Видимо, стесняется". Я долго отнекивался, ссылаясь на то, что после таких музыкальных монстров, как Степанцов и Григорьев, мое пение будет выглядеть жалким, но меня принялись тормошить, щипать, щекотать, и в итоге мне все же пришлось спеть — сначала печальную балладу "Молодая маньячка", а потом — уже в жестких ритмах — народный рок-н-ролл "А на могиле старый череп чинно гнил". Не хочу хвастаться, но при звуках этой последней композиции даже такой искушенный ценитель, как Григорьев, возвращаясь из туалета, не дошел до стола и пустился в пляс. При этом он разительно напоминал тех медведей, которых водят по рынкам цыгане. Возможно, я слишком громко пел, возможно, Григорьев слишком тяжко топал, но в дверь неожиданно постучали, и сварливый женский голос завопил: "Выключите музыку! Хватит хулиганить! Покоя нету!" Идиоту этот голос, видимо, показался знакомым, потому что он вдруг вскочил, подбежал к двери и гаркнул: "Даш! Когда дашь?!" — а потом в ожидании ответа приложил к двери ухо. "Тьфу!" — послышалось из коридора, и мегера затопала прочь, матерясь и угрожая вызвать милицию. "Сами больше шумите!" — нарочито противным голосом пропищал Григорьев в замочную скважину. Девушки угостили идиота вином, а потом, чтобы не мешал, уложили его на диван со словами: "Спи, сладенький". Тот послушно закрыл глаза и вскоре мерно засопел. Похоже, шум нисколько не тревожил его, если только не задевал каких-то таинственных чувствительных струн в его простой душе. "А давайте играть в жмурки!" — предложил Григорьев. Ему явно хотелось большей близости с девушками, но как ее поскорее достичь, он не знал. Впрочем, его предложение было поддержано, и Степанцов, вспомнив детство, затараторил:

                За морями, за горами

                Стоит жопа с пирогами.

                Жопа, жопочка, дружок,

                Сколько стоит пирожок?

Водить в результате выпало Григорьеву. Он не проявил никакого неудовольствия, так как рассчитывал, что вскоре сможет потискать в своих объятиях какую-нибудь зазевавшуюся прелестницу. Однако не тут-то было: девушки с визгом и хихиканьем уворачивались от его растопыренных лап, а мужская часть общества просто вскарабкалась на огромный платяной шкаф и, кое-как разместившись там, наблюдала сверху, как Григорьев вперевалку рыщет по комнате, хватая в объятия пустоту и сокрушая попадавшуюся на пути мебель (бьющиеся предметы девушки, к счастью, убрали, хотя и не все — то один, то другой из них напоминал о себе жалобным звоном, разбиваясь об пол и хрустя затем под тяжелыми ботинками поэта). Наконец, налетев с размаху на диван, Григорьев разбудил идиота, и тот, увидев раскрытые объятия, ринулся им навстречу с радостным воплем: "Даш! Когда дашь?!" Григорьев, обманутый в своих лучших ожиданиях, в свою очередь завопил от ужаса, сорвал повязку и, с трудом вырвавшись из цепких рук безумного приставалы, загородился от него креслом. "Спасите!" — вскрикнул он жалобно, в то же время ловко орудуя креслом и своими движениями напоминая хоккейного вратаря. "Сдается мне, Константэн, что вы не впервые в такой ситуации", — хладнокровно заметил я со шкафа. "Главное — не паниковать! Он скоро выдохнется", — посоветовал Степанцов. "Хватит болтать! Спасайте!" — взвыл Григорьев. Переглянувшись, мы попрыгали со шкафа и с немалым трудом скрутили идиота. "Ах ты безобразник! Будешь еще? Будешь? Будешь?" — принялись девушки щекотать его и дергать за уши. "Не-е!" — со счастливым смехом промычал идиот. "Ну конечно, это он сейчас такой шелковый, — злобно сказал Григорьев. — А отпустите его, и он опять за свое… Короче, предлагаю его выгнать". — "Костик, не злись! — закричали девушки. — Мы тебя защитим! Лучше спой!" В руках Евгения откуда-то появился баян, на котором наш редактор жизни тут же заиграл какую-то чертовски знакомую мелодию — никто так и не смог вспомнить, как она называется, однако все, услышав ее, испытали острое желание выпить. "Дамы и господа! — забыв о пережитой обиде, завопил Григорьев. — Мы безобразно трезвы!" Полные стаканы со звоном сдвинулись над столом. Евгений провозгласил тост: "За присутствующих здесь среди нас трех лучших представителей мировой поэзии!" — и залпом осушил свой стакан. Все остальные не замедлили последовать его примеру: мы, поэты, смущаясь от похвалы, а дамы с огромным энтузиазмом. Промочив горло, Евгений и дамы начали под баян перебрасываться частушками, которых они, судя по всему, знали несметное множество. Одна из частушек запомнилась мне своим восторженно-благочестивым настроением: