Десять вещей, которые я теперь знаю о любви - [3]

У отца рак поджелудочной железы. Си сказала мне об этом по телефону. Я стояла у стойки регистрации хостела в Улан-Баторе, она — в папиной прихожей; нас разделяло огромное расстояние и треск в трубке. Я так и не знаю, что такое поджелудочная железа, но никогда не признаюсь в этом Си.

Она считает меня неудачницей. Говорит, что я разбазариваю свои таланты, когда ни с того ни с сего срываюсь с места и лечу на другой конец света. Говорит, что время меня нагонит — понимая под этим, что надо взять себя в руки и завести детей, пока мои яичники не иссохлись. Говорит, что я правильно поступила с Кэлом, но пора задуматься о том, чтобы где-то твердо осесть. Оседают здания, оседает пыль. Но этого я не произношу вслух. «А что не так было с Кэлом?» — спрашиваю я. Она только вздыхает в ответ, как всегда, — и я снова чувствую себя пятилетней девочкой.

Я тушу сигарету и звоню в дверь. Мне открывает Тилли, за что я ей очень признательна. На ней узкие джинсы и растянутая оранжевая футболка. Лицо бледное, усталое. За ее спиной виднеется пол коридора в черно-белую клетку, и мне вспоминается, как мы черкали по нему мелом, играя в классики, и смеялись, касаясь босыми ногами прохладных плиток.

— Алиса! — Тилли распахивает объятия. Она мягкая, как зефиринка.

Я на мгновение прижимаюсь лбом к ее груди и вдыхаю нежный, летний аромат духов. По лестнице спускается Си. Аккуратные белые тапочки, черные льняные штаны, бирюзовая безрукавка. Похоже, недавно была в парикмахерской — волосы подстрижены, отливают неестественно красным. Глаза у нее папины, темно-карие, цвета садового компоста. А у меня, похоже, мамины.

Я не заплачу. Отступаю на шаг от Тилли. Си стоит с пустым стаканом в руке. Лицо под слоем макияжа покрасневшее, распухшее.

— Ты бы хоть позвонила, — говорит Тилли. — Я бы тебя встретила. Моя машина сейчас тут. А то в такси пока доедешь — уши завянут.

— Ничего страшного, — отвечаю.

Стоим, молчим. Бросаю взгляд в сторону лестницы.

— Он спит, — произносит Си, и я ощущаю знакомую вспышку гнева. Мы стоим слишком близко друг к другу. Коридор довольно просторный, но мне вдруг становится трудно дышать.

— Как прошел полет? — спрашивает Тилли. — Четыре тысячи триста миль, я узнавала. Потрясающе, правда?

Что мне больше всего нравилось в Монголии, так это горизонт — шире, чем где-либо еще; бескрайние земли и бескрайнее небо. Я пытаюсь закрыть дверь. Уже и забыла, что она застряет.

— Надо… — начинает Си.

— Знаю.

Дергаю на себя, толкаю ручку вверх и захлопываю дверь.

Си смотрит на мою сумку — маленький черный рюкзачок — и заглядывает мне за спину.

— Это все твои вещи?

У меня перед глазами всплывает зал аэропорта: флуоресцентный свет, ряды тележек, потертая черная лента выдачи багажа. Я ждала свой рюкзак. Люди хватали чемоданы и спешили прочь. Наконец на вертушке осталось всего четыре вещи: длинный сверток, обернутый газетами и заклеенный скотчем, два футляра и розовый мешок с разлохмаченными завязками. Я стояла, пока на экране не высветился другой номер рейса и город, а вокруг меня собралась новая толпа. На ленту выехала следующая порция багажа. Я подумала было взять одну из сумок и просто уйти. Но не стала.

— Я иду наверх.

Протискиваюсь мимо сестер, прижимаясь к стене, чтобы не задеть их ненароком.

— Алиса, он сейчас спит. — Си берет меня за локоть.

— Давайте я вскипячу воду, попьем чаю… — Тилли теребит ворот футболки.

Избавляюсь от хватки Си:

— Я не разбужу его.

Я уже на четвертой ступеньке. Лестница выкрашена белым. Посередине лежит красная ковровая дорожка, прикрепленная тонкими медными прутьями. Кэл пошутил по этому поводу однажды, когда пришел сюда впервые — на бесконечный воскресный обед. «Каждый раз, когда иду в уборную, я чувствую себя важной персоной», — сказал он, и я рассмеялась, потому что никогда раньше даже не думала об этом. Так хочется, чтобы он стоял сейчас рядом, держал меня за руку. Его номер все еще в моем мобильном. Порой я сижу и смотрю на эти цифры.

— Алиса… — Это голос Тилли. Она морщит лоб, хмурится. — Только… — сжимает руки, — только приготовься, милая.

* * *

Спальня отца — в передней части дома, на втором этаже. Из двух окон открывается вид на забор из красного кирпича и внутренний дворик за ним. Открываю дверь так тихо, как только могу, и вхожу в комнату. Плотные зеленые шторы задернуты на день. Возле дивана — круг теплого желтого света от торшера. Не хочу смотреть на постель. Вместо этого изучаю взглядом шкаф: миниатюрные треугольники из светлого дерева, которыми выложены его углы, овальное зеркало, унылые металлические петли. Рассматриваю уродливую потолочную розетку с убогой люстрой: в пыльных патронах шесть электрических свечей.

По словам Си, до моего рождения им с Тилли было можно заходить в спальню к родителям утром в субботу. Сестры втискивались между мамой и папой и требовали рассказать им какую-нибудь историю. После историй, если отцу не нужно было работать, он вставал, надевал халат поверх синей пижамы и спускался вниз. А Тилли и Си принимались валяться на его еще теплой половине кровати, дожидаясь его шагов на лестнице и грохота подноса. Субботние истории и завтраки прекратились, когда все переехали сюда и родилась я. Когда я спросила почему, Си только сжала губы и пожала плечами, будто в этом отчасти была моя вина.