Десять маленьких непрошеных гостей. …И еще десятью десять - [59]

Но, несмотря на это, и у Фабра и у любого другого выдающегося естествоиспытателя вы обязательно прочитаете о неизъяснимом восторге, который охватывает натуралиста при виде чудес живой природы.

— Какие труды утомительнее, — восклицал великий ботаник Карл Линней, — какие исследования более трудоемки, чем ботанические! И кто бы решился посвятить себя им, если б не могучее очарование, притягивающее нас в эту область с такой силой, что любовь к растениям, оказывается, превосходит любовь к самому себе! Думая о судьбах ботаников, я, честное слово, колеблюсь, к кому отнести их: к ученым мудрецам или к безумцам, которые восторгаются растением.

Оса аммофила, подробно изученная Ж-А. Фабром, несет в гнездо парализованную ею гусеницу.

До конца дней был предан Линней своей страсти.

Смертельно больной, услышал он от навестившего его друга ошеломляющую весть.

— Не может быть! — приподнялся с подушки старый ботаник. — Это точно? Живое чайное дерево у нас?.. Хоть я совсем слаб, но, если действительно так, право же, у меня найдутся силы пешком отправиться в Готтембург, чтобы своими руками вырыть куст и принести его сюда, в Упсалу! Живое чайное дерево в Швеции!..

А прочитайте Дарвинов дневник плавания на корабле «Бигль» или его журнальные статьи. Исследователи стиля Дарвина, а их было немало, все отмечают, что автор теории естественного отбора, рассказывая о животных или растениях, сплошь и рядом применяет такие слова, как «поразительный», «очаровательный», «сверкающий», «невероятный»… А письма? Как рассказывает Дарвин в одном из них о цветке орхис! Это настоящая ода красоте и изяществу.

Письмо заканчивается признанием:

«Никогда в жизни не видал ничего, что могло бы сравниться с живой прелестью орхидеи!»

В другом письме Дарвин рассказывает об орхидее, которая росла в его маленькой садовой тепличке в Дауне.

«Право, я почти потерял голову от нее, — пишет ученый. — Ни с чем не сравнимо счастье наблюдать за тем, как начинает увеличиваться в размерах ее молодой цветок, еще ни разу не посещенный ни одним насекомым. Это чудесные создания, и я, краснея от удовольствия, мечтаю об открытиях, которые мне, может быть, удастся здесь сделать…»

Сын Чарлза — Френсис Дарвин — вспоминал:

«Я бесконечно любил слушать рассказы отца о растениях, о красоте цветов. Казалось, он благодарен цветам за наслаждение, которое они ему доставляли своей формой, окраской. Мне кажется, я до сих пор вижу, как нежно он обращается со своими любимыми растениями. В его восхищенности было что-то почти детское».

А почитайте, что писал о своих переживаниях Уоллес, когда ему наконец-то удалось поймать редкую бабочку орнитоптера:

«Вынув бабочку из сетки и расправив ее блестящие крылья, я был близок к тому, чтоб потерять сознание. Еще ни разу за всю мою жизнь мне не приходилось переживать такой восторг, такое волнение. Сердце билось, словно готово было разорваться. Вся кровь ударила в голову. Я до самого вечера страдал в тот день от жестокой мигрени».

Как видим, Фабр нисколько не преувеличивал, говоря: «внутри тебя что-то поет».

Бабочка орнитоптера, о которой писал знаменитый натуралист Уоллес.

Впрочем, в исповеди Фабра перед школьниками есть неточность. Она и дала повод французскому ученому, академику Жану Ростану, утверждать, будто подлинные натуралисты отличаются от других людей науки. Они так же любознательны, их так же обуревает жажда открытий, им знакомо торжество постижения, но, кроме всего этого, они на редкость чувствительны, склонны восхищаться, умиляться. Природа для них не только поле исследований, не просто собрание предметов, чьи механизмы надо раскрыть. Нет, они находят в ней источник душевной радости, которую даже им самим трудно понять и объяснить.

Но если вдуматься, то все, что сто лет назад говорил своим ученикам в Авиньоне Фабр и что сравнительно недавно повторил в своей лекции в Париже Ростан, вполне может быть отнесено и к натуралистам, занятым изучением не всей живой природы, не целых ее систем, даже не самостоятельных организмов, а его отдельных органов, тканей, клеток, наконец, точно так же и к ученым других специальностей.

Разве минералог, к примеру, чужд энтузиазма и поэзии? Ведь в знаменитой книге академика А. Е. Ферсмана «Воспоминания о камне» горячая влюбленность в предмет своей науки звучит нисколько не глуше, чем в «Энтомологических воспоминаниях» Фабра. А, скажем, исследователь чудес микромира, тайн строения материи, химик или физик разве не так же задыхается от счастья и волнения, уловив неизвестную ему до того, а может быть, и ускользавшую от внимания других закономерность, как Уоллес, когда в его сачок попалась наконец бабочка орнитоптера? Разве не физик Максвелл признался, что, открыв закон распределения скоростей молекул в газе, он пережил «чувство восхитительного возбуждения»? Или, может быть, математику не дано испытывать настоящее счастье при виде изящного, красиво составленного уравнения?

Пчела-листорез мегахила с исключительной быстротой вырезает из листовой пластинки кружок, свертывает его в трубочку и, держа ножками, уносит в гнездо, которое в несколько слоев выстилает листовыми обрезками. Потом, сложив в готовую ячейку корм, кладет на него яйцо и запечатывает. Под крышкой из яйца выводится гусеница, поедает припасенный для нее матерью корм, наконец, окукливается и затем превращается в совершенную пчелу-листореза.