Десять кругов ада - [17]

А то вот сядет и заведет:

— Ну и на хрена я даром здесь буду надрываться? Дома на шабашке я за такую работу четвертак в день забашляю, а тут вкалывай, не вкалывай — все одно больше стольника в месяц не выгонишь.

Шабашка была его стихией. Он ждал ее, а когда урывал, весь отдавался работе, чтобы потом сладко помнить об этой шабашке. Приварит крыло на вольном "МАЗе" — пару пузырей водки… За нее можно было достать все, что угодно. Но жадный до выпивки Дробница всегда выпивал сам… и попадался, беззлобно сносил наказание, считая это естественным продолжением банкета.

Но… шабашка случалась все реже, все реже и водочка смачивала горло Клячи из-за бдительности контролеров. Он окончательно утерял интерес к работе, серой тенью бродил по Зоне, все больше горбатясь неразрешимым вопросом — как жить дальше? И уже вовсе походил на клячу худым торсом, сутулой спиной и опущенным носом под унылыми глазками.

В последнее время он стал строить дикие планы бежать в тайгу. Не отсюда, а по выходе на волю. Боялся он там надзора над собой легавых-ментов, но больше всего боялся себя — дурного по пьянке, почти невменяемого, способного взорваться по мелочи и натворить опять что-нибудь, и опять — Зона, и поиск ответа: почему меня?

Стырить что-нибудь — пожалуйста, уговаривал он себя. Только не зарываться, стырил — и на дно. Чтоб деньги оправдывали риск, а на мелкую сошку теперь не клевать — хватит, ученые, сопрешь на копейку, дадут — на цветной телевизор.

Две ходки, двенадцать лет пахоты на "контору" и "хозяина", отложили отпечаток и на здоровье — на производство он не пойдет, это точно, не нужны ему все эти райисполкомовские комиссии по трудоустройству. А на завод и не возьмут теперь — рецидивист, молодежь им испортит. Привыкший искать вину всегда на стороне, он и в подорванном здоровье своем винил "хозяина", в неудачах жизни же виновата была, по его мнению, "легавка", что не давала ему размахнуться, своровать по-крупному, — тогда бы уж он завязал. Стал бы нормальным человеком, не вором, играл бы в домино и ездил на море. Жил бы как все. Но — с капиталом. Не давали осуществиться этой мечте, а раз так — получи, фашист, гранату!

Мерно качался фонарь за окном, спала камера, спал изолятор, спала Зона, и только неумолкавшая квакушка противно и до тошноты знакомо квакала свою нескончаемую песню — "ква-а-а, ква-а-а". Это значит, что сигнализация под грозным названием "Канонада-сирена" на запретке работает, что все нормально, что заключенные на местах… Квакушка эта была чувствительной дамой — пролетит птица, перекрыв радиолуч, сразу мерзкое якающее устройство издавало свой истошный крик — словно скребли тупым ножом по напряженному зэковскому нерву.

Так ежечасно по девять раз, от отбоя до подъема квакала Зона тем, кто не спал, задумавшимся в ночи и забывшимся в дреме — "ты здесь, ты здесь, ты здесь"…

В ШИЗО звонок подбросил камеру в пять утра. Засобирались угрюмые с недосыпу штрафники, от которых тянуло чем-то тухлым, кисловато-прелым, привычно защелкнули в стены нары-"вертолеты". Кляча, тоже молча, собрал свою "малую авиацию", присел на холодный стул, вмонтированный в пол, и сразу вернулся в истому прерванного сна.

Блаженство это длилось недолго — открылась кормушка, и грязная рука просунула завтрак — каждому по двести граммов хлеба-чернухи и по кружке кипятка. Вот и все меню…

Поплыл день, как в мареве сна… Двоих сокамерников Клячи вывели на работу, что явилось толчком к его долгим возмущенным воплям ("а почему не меня?!"), кои стихли лишь после появления злого прапорщика и удара дубинки по тощим Клячиным ребрам.

Он заскучал, потирая ушибленное место и тихонько матеря злого прапора.

Теперь он упорно и настойчиво, много дней, будет выискивать, на ком бы выместить свою злобу…

Тут-то его грубо позвали:

— Ветрогон! Тебя к майору Медведеву! Быстро, не чесаться!

Он не чесался, он важно шел к майору, печальный и строгий, как гладиатор на последний бой.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

С утра я побеседовал с тремя осужденными, и картина нарушений в моем злополучном отряде хоть чуть стала проясняться.

Сознался в драке еще вчера дерзкий, но уже потухший в изоляторе Бакланов; Кочетков и Цесаркаев отмолчались, — понятно, зачинщики. Последний, отзывавшийся на кличку Джигит, заинтересовал меня особо. Знал я таких лихих кавказцев, кто удары судьбы принимал стойко и даже с юмором. Этот не страшился самых жестоких наказаний, а значит, если возвысится в Зоне, обрастет преданными дружками, то натворит немало бед, много крови попортит. А возможно, здесь кроется и наркота. Тогда дела принимают более серьезный оборот…

Может, самому мне покурить анашу, чтобы понять, за что зэки могут убить друг друга, что за сила такая в этих обкурках?

Вот и Кляча. Что ж он такой злой-то? Скоро на волю, надо бы злость зэковскую тут оставить. Скоро с нормальными людьми будет общаться… Вон глазом как водит, грозный…

— Здрасьте, — буркнул не глядя и плюхнулся на стул, а сам готов прямо броситься — только тронь. Ничего, это мы тоже проходили…

— А что у тебя за фамилия такая, редкая? — начал я издалека.

— Дятел — по-хохлячьи, — нехотя буркнул зэк.