Десять часов на охоте - [4]

И вдруг над свекольным полем, буквально в сорока шагах, вспорхнули куропатки — не стая, нет, их было только две. Но не это важно. Почти одновременно с моим выстрелом раздалась пара других — заговорили ружья Понклуэ и Матифа. Одна из птиц упала. Другая же, красиво взлетев, исчезла. Что тут началось! Перо отказывается повторить все «любезности», которыми обменялись стрелки.

Какие едкие реплики, какие ранящие намеки были пущены в ход! Первый и последний раз охочусь с этими людьми.

По правде говоря, они действительно стреляли одновременно. Был еще и третий выстрел, который опередил два других. Но он никак не мог быть принят во внимание. Я и не претендовал на звание грозы пернатых и поэтому не вмешивался в спор.

VII

Наконец наступил полдень, время обеда. Мы остановились в тени Вяза, у подножия холма, отложив в сторону ружья и, увы, пустые сумки. Надо же было в конце концов восстановить бесполезно растраченные силы. В общем, трапеза получилась довольно печальная! Со всех сторон слышались упреки, жалобы: «Ужасный край!.. Браконьеры бесчинствуют!.. Повесить бы их всех на деревьях, а на грудь прикрепить табличку — „Охота запрещена“…» «Через два года дичи вообще не останется!.. Да, жизнь становится невыносимой!..»

И вновь заспорили Матифа и Понклуэ по поводу все той же куропатки. На этот раз дело едва не дошло до рукоприкладства. Наконец, через добрый час, мы возобновили свой путь — хорошенько нагрузившись, «смочив горло», как здесь говорят. До обеда настроение было получше. Но, может, нам еще повезет! Настоящий охотник не теряет надежды услышать-таки зов самца куропатки, ищущего подружку.

Собаки ворчали, рычали, продвигаясь вперед. Их хозяева Вопили им вслед нечто такое, что повергло бы в краску даже английских моряков. Признаться, я утомился, утомился настолько, что пустая сумка стала казаться набитой до отказа, а ружье равным по весу пудовой гире. Передоверить бы свое обременительное снаряжение одному из крестьян, насмешливым взглядом как бы вопрошавших: «Скольких же ты прикончил?» Но чувство собственного достоинства не позволило этого сделать.

Прошло еще два убийственных часа. Мы отшагали уже более пятнадцати километров. Очевидным было одно: домой я вернусь с ломотой в суставах, но без добычи. И вдруг какой-то шорох заставил напрячься и прислушаться. На сей раз ошибки быть не могло: над кустами взмыла стая куропаток. О, Боже, какая поднялась пальба! По меньшей мере прогремело пятнадцать выстрелов, включая и мой. Но тут среди дыма и шума кто-то вскрикнул! Я присмотрелся… Из-за куста показалось лицо крестьянина. Его правая щека была раздута так, словно за ней находился орех.

— Поздравляю с несчастным случаем! — вскричал Бретиньо.

— Только этого нам не хватало! — огрызнулся Дювошель.

Вот и все, на что их вдохновило «преступление, состоящее в нанесении побоев и ранении без намерения убить», как значится в уголовном кодексе. Чтобы прикончить несчастных пернатых ударами каблуков, бессердечные люди с ружьями уже бежали к своим собакам, подносившим двух куропаток, еще живых, лишь подраненных. Я пожелал бы этим варварам испытать нечто подобное на собственной шкуре. Пострадавший «туземец» крутился рядом. Раздутая щека не позволяла ему разговориться. Наконец Бретиньо и его компаньоны вспомнили о раненом.

— Ну, как тут наш бедолага? — протянул Максимон покровительственным тоном.

— Черт побери! У него в щеке застряла дробинка, — ответил я.

— Ну, ничего страшного, ничего страшного! — подхватил Дювошель.

— О, как больно! — запричитал крестьянин, желая подчеркнуть ужасной гримасой серьезность полученной раны.

— Так кто же из нас оказался столь неловким и навредил этому малому?

— Скажите, вы стреляли? — спросил меня Максимон.

— Да, стрелял, как и все!

— Ну вот и ответ на вопрос! — резюмировал Дювошель.

— Вы такой же неловкий охотник, как и Наполеон Первый, — заметил Понклуэ, ненавидевший империю.

— Я?! Я?! — от возмущения у меня перехватило дыхание.

— Это могли быть только вы, и никто другой, — сурово сказал Бретиньо.

— Безусловно, этот господин очень опасен! — подчеркнул Матифа. — Коль вы новичок, то благоразумнее было бы отказаться от приглашения поохотиться, даже если оно исходило от друга.

Я понял: раненого единодушно отнесли на мой счет. Ничего не оставалось, как покориться судьбе и предложить мужественному крестьянину десять франков.

— Ну как, получше? — спросил я.

— О-ля-ля! — ответил он, раздувая на сей раз левую щеку. Никаких сомнений, во рту у него был орех.

— Нет! Нет! На первый раз достаточно одной щеки. — И я поспешил удалиться.

VIII

Пока происходили расчеты с хитрым пикардийцем, остальные ушли вперед, давая понять, что трудно чувствовать себя в безопасности рядом с таким неумехой. Даже Друг Бретиньо сторонился меня, будто колдуна с дурным глазом.

Вскоре все скрылись в небольшом лесу, что начинался слева. Правду сказать, я не очень злился на своих «друзей». Бог им судья.

Но что же делать мне одному в центре бескрайней равнины? Угораздило же ввязаться в историю, вместо того чтобы спокойно писать в кабинете, читать или просто валять дурака. Я шел прогулочным шагом без всякой цели, отдавая предпочтение протоптанным дорожкам, близ возделанных земель, отдыхал по десять минут, потом брел дальше. На расстоянии пяти километров не видно было ни единого домика, ни одной колокольни. Настоящая пустыня! Время от времени встречался только столб с надписью: «Охотничий заказник». Ничего себе заказник! Дичью и не пахнет!