Держись и пиши - [7]

Обычно, когда ко мне обращается новый автор, я отправляю ему анкету, чтобы узнать получше о его писательских вкусах, целях и проблемах. И я постоянно читаю в ней такое:

«У меня часто бывает так, что жду идеи. Кажется, что в любом тексте должен быть смысл. А иначе как это: я рассчитываю на то, что люди будут читать, а в чем мой к ним посыл? У меня несколько постов лежит в черновиках, потому что я все думаю, что не хватает четкой, оформленной, логичной “морали”. А если это просто мои впечатления, так и оставь их при себе, думаю я. Зачем выставлять напоказ? Кому это интересно?»

Или вот еще:

«У меня лежит прекрасно написанный кусок текста. И ждет, когда я придумаю сверхидею, чтобы его дописать. Но я перебираю их мысленно одну за другой – и каждая кажется мне недостаточно глубокой, чтобы ее вложить. Ждет он уже с 4 года».

Мы привыкли, что русская литература замешана на великих идеях – и сверяем свои замыслы с идеями классиков. Но такая калибровка работает против начинающего писателя.

Мне это знакомо. Много историй, живших во мне, не воплотились по той же причине: ну что за мелкотемье? Где великая идея?

Первым, что освободило меня, была история создания «Зеленой Мили» Стивена Кинга. Помню, как я рыдала, смотря этот фильм, и удивлялась, что в нем есть даже христианские аллюзии. «Как все продумано! – восклицала я. – Наверняка Кинга волновал мотив невинной жертвы – и он, отталкиваясь от этой великой идеи, создал сюжет».

Но когда я прочла его «Мемуары о ремесле», все оказалось наоборот. Вот как это было:

«Начав “Зеленую милю”, я вскоре понял, что мой главный герой – из тех невинных, которых казнят за чужие преступления, и тогда решил дать ему инициалы Дж. К. – в честь самого знаменитого невинного человека всех времен [J. C. – как Jeasus Christ, то есть Иисус Христос. – Е. О.]. Я это видел у Фолкнера в романе “Свет в августе”, где жертвенный агнец носит имя Джо Кристмас. И потому обитатель камеры смертников Джон Боуэс получил имя Джон Коффи.

…Обычно я подобное вижу уже, когда вещь сделана. После этого я могу ее перечитать и поискать скрытые образы. Если я их вижу (а как правило, вижу), я их могу включить во второй, более осознанный черновик вещи».

С этого пассажа началась моя внутренняя революция. Оказалось, что можно просто идти за историей, доверяя ей и не распиная ее вопросом: достаточно ли ты великая? Отдаться своему интересу и шаг за шагом развертывать сюжет. И только потом, когда она вся лежит перед тобой, воплощенная в словах, задать себе вопрос: о чем это для меня? На что это похоже? И найти и символы, и библейский подтекст, и красивое обобщение, которое пронзит читателей.

Кинг говорит и о символике:

«Символика не обязательно должна быть трудной и безжалостно заумной. И она не обязана быть сплетена сознательно, как турецкий ковер, на котором расставляется мебель сюжета….Просто еще одна косточка (или целый их набор) в ваших раскопках. Это если она там есть. А если ее нет, то что с того? Сама вещь ведь все равно существует?

Если она есть и вы ее заметили, я считаю, что ее надо достать со всей возможной аккуратностью, оттереть от земли, пока она засверкает, а потом огранить, как гранит ювелир драгоценный камень».

Почти век назад Лев Кулешов, основатель русской школы кино, провел эксперимент. Он снял крупным планом лицо актера Ивана Мозжухина со сложным, неоднозначным выражением. И еще три плана: тарелку горячего супа, ребенка в гробу и молодую девушку на диване. После этого он нарезал пленку, проще говоря – сделал монтаж – и получил три микрофильма. В каждом из них было по два кадра: портрет Мозжухина шел вначале, а после него – суп, ребенок, девушка.

Эти микрофильмы продемонстрировали зрителям, и в их мнениях об эмоциях актера не возникло разногласия. Все ответили, что в первом случае человек голоден и думает о супе, во втором – скорбит, а в третьем – очарован лежащей девушкой.

Но Кулешов‐то знал, что лицо актера не менялось. Это был один и тот же кадр, к тому же снятый заранее.

Эксперимент этот родом из кино и известен во всем мире как «Эффект Кулешова», но работает и в литературе. О чем он? О том, что если поставить рядом два кадра – между ними возникает совершенно новый смысл. О том, что содержание последующего кадра меняет содержание предыдущего.

То же происходит и в прозе. Пока вы пишете, сцена за сценой, свой рассказ или роман, к нему все время добавляются новые смыслы. И заметить их часто можно только на этапе монтажа. Вот вы поставили рядом два образа – и между ними возникла связь. Но вот вы поменяли их местами, добавили третий – и эта связь изменилась.

Конечно, когда у вас нарабатывается писательский опыт, вы начинаете видеть все больше и больше сразу. И порой большая идея является сразу. Но совершенно точно писать можно и без нее: пусть приходит, когда ей вздумается – а вам есть чем заняться в ее ожидании.

Шкловский писал, что каждое литературное произведение – это новый монтаж мира, новая неожиданность, новое появление.

Можно ли требовать от этой неожиданности стать нам полностью понятной сразу? Я думаю, что лучше (и эффективнее) доверять истории: если она трогает вас, она найдет отклик и у других. И, пока вы пишете, у вас достаточно времени, чтобы понять, о чем ваша история в самом широком смысле – и проявить этот смысл в тексте. Просто начинайте свои раскопки – с любого места – и вы в конце концов откопаете прекрасный город.