Державный - [31]

Шемяку передёрнуло от мыслей о братовой кончине. Конечно, почётно было бы сделаться местным переславским святым, но и жить хотелось, смерть страшила непереносимо! Дмитрий Юрьевич взял ложкой кусок заливной осетрины с укропчиком и петрушкой, пугливо попробовал… Ничего! Никаких ощущений! Слабо-слабо, словно лишь по памяти… Боже ты мой! Что же делать? Кого звать на помощь? Только признайся — тотчас, припомнив о покойном брате, начнут уготавливать Шемяку к такой же благо-диковинной кончине. И с этой думой, уронив с лица добродушную маску, Дмитрий Юрьевич, охваченный внезапным приступом ненависти ко всему роду угличского заточника, зло посмотрел в глаза княжича Ивана, скрипнул зубами и спросил:

— Что же это Иоанн Васильевич всё на меня таким волчонком зыркает?

Глава тринадцатая ИВАНУШКИН ПРИГОВОР

Скучно, душно и жарко было в этой огромной палате с синими стенами и белой лепниной, но более всего удручало и душило сознание того, что вот он, супротив тебя сидит человек, собственными руками выколовший глаза твоему отцу. Ах, если б он утерпел и не стал принимать подарков!.. Да ещё — если бы не трусить…

Вкусно так всё приготовлено, а есть не хочется. Точнее, хочется, чтоб не хотелось есть. А слюнки текут, подлые и коварные. И рука сама отправляет в рот кушанья. Балыка здешнего, Бог его знает каким чудесником приготовленного, можно сколько угодно съесть. А пироги с визигой и яйцом, а петушиные гребешки в белом вине, а жаренный в сухарях язык, а стерляжьи колечки… Стыдно, что приходится угощаться у врага, злишься на себя, а всё равно уплетаешь.

Иона словно угадал:

— Ешь, ешь, — говорит, — сие не грех. Тем самым на том свете хоть немного Шемяке огоньку убавишь.

Но Иванушка вдруг совладал с собой, отложил на тарелку слегка надкушенный пахучий горячий пирожок. Отвратительно ему стало, когда Шемяка заговорил о примирении, о том, что надо всё старое забыть. У самого-то вон оба глаза поганые целы, конечно, ему забыть о своих пакостях хочется и других заставить ничего не помнить. И тут Ощера выбрал момент для злой шутки.

— Кто старое, — говорит, — помянет, тому и глаз вон. Если, значит, Иванушка не забудет про отцово увечье, ему — глаз выколоть? Э нет, говорится-то как? Кто забудет, тому — оба. Тут Иванушка заметил, что Шемяка в лице изменился, выражение глаз стало испуганное, а потом вдруг и вовсе — будто другой человек пред ним возник. Лицо не снисходительно-добродушненькое, а злое, ненавидящее, свирепое. Оборотень! Сколько ни прикидывается благожелательным, а упыриная сущность так и выскользнет наружу. И прямо в глаза смотрит! Иванушка не выдержат, потупился.

— Что же это Иоанн Васильевич всё на меня таким волчонком зыркает? — раздался голос Шемяки. Иванушка поднял взор и увидел, как слева от супостата высунулась над столом чёрная косматая голова пса Ефиопа, визгнула и скрылась.

— Не боюсь я тебя, — тихо сказал Иванушка.

— Меня? — удивился Шемяка. — А почто ж меня бояться-то? Я, чай, не злой.

— Не боюсь тебя! — громче выпалил Иванушка, так, что теперь многие его услышали, хотя за столами давно уже стоял пиршественный гомон. — И гырчеи твоей черномазой не боюсь, вот! Пусть закусает меня, а я её пикой проткну!

— Пикой? — вскинул брови Шемяка, изобретая на лице новое веселоватое выражение. — Где ж твоя пика-то?

— А имеется, — кивая головой, строго отвечал Иванушка. — А не пикой, так шестопёром.

— Шестопёром? — расхохотался злодей. — Ха-ха-ха! Слыхали? Может, всё-таки шестопёром, Иоанн Васильевич?

— А не то у меня на Москве ещё чекан имеется, — продолжал княжич, невзирая на смех врага. — Как тюкну твоего Ефиопа по темечку, так ему и смерть.

— Где ж твоя Москва, княже Иоанне? — продолжал похохатывать нехристь. — Она ж вся-повся погорела, батюшко-свете!

Две мелкие обидные слезинки выскочили из глаз Иванушки, но такие кипучие, что тотчас же и испарились на щеках.

— А вот и не вся! — возразил Иванушка, хотя и не знал точно, но в душе уверен был, что никак не может Москва вся и насовсем погореть.

— А я говорю — вся, — гоготнул Шемяка. — И чекан твой.

— Да? — на вдохе вымолвил Иванушка. Вокруг уже стояла тишина — всё и вся внимало разговору Ивана Васильевича с Дмитрием Юрьевичем. — А зато у меня есть сребрик Владимира-князя, мне его боярин Семён подарил, я на него куплю себе вострое кинжало.

— Зачем тебе? — продолжая натянуто похохатывать, сказал Шемяка. — У тебя же стрельная пищалька имеется, что я подарил.

— Не нужна она мне! Понял? — краснея, пальнул Иванушка. — Я её уже давно в речку выбросил, вот! А куплю себе кинжало, подкрадусь к тебе и глаза твои выколю! Так и знай!

Всё вокруг ахнуло — и други, и недруги, и свои, и чужие, и стены, и потолки, и вина, и яства, и квасы.

— Вот это по-нашему сказано! — первым воскликнул Русалка.

— Отроче, опамятуй, не губись! — взмолился в ухо Иванушке чуть не плачущий Иона.

— Ванька — дулак, — ни с того ни с сего подал свой возглас Юра. Вякнул и захныкал. Испугался.

— Сам дурак! — погрозил ему кулаком Иванушка.

— Ну и удалец же ты, Иоанне! — зловеще протянул князь Никита Константинович. — Это тебе Ряполовские такую науку дали?