Державин - [46]

– Кто? Кто сей сочинитель, который меня так тонко знает? – спросила она у Дашковой, и, как быв неубранной, направилась к себе в кабинет.

Мурзам твоим не подражая,

Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая

Бывает за твоим столом;

Не дорожа твоим покоем,

Читаешь, пишешь пред налоем

И всем из твоего пера

Блаженства смертным проливаешь;

Подобно в карты не играешь,

Как я, от утра до утра.

Не слишком любишь маскарады,

А в клоб не ступишь и ногой;

Храня обычаи, обряды,

Не донкишотствуешь собой;

Коня парнасска не седлаешь,

К духам в собранье не въезжаешь,

Не ходишь с троном на Восток;

Но, кротости, ходя стезёю,

Благотворящею душою

Полезных дней проводишь ток…

В кабинет бесшумно вошёл статный большеглазый красавец во флигель-адъютантском мундире Ланской. Она с чуткостью искушённой женщины, не поворачивая головы, движением руки нашла его, остановившегося позади.

– Мы с Александром Дмитриевичем до ночи друг другу вслух сию оду читывали. До чего всё верно!..

«Ещё бы! – язвительно подумала Дашкова. – Ведь единственное идеальное лицо в сём сочинении – сама Фелица!» – и быстро ответила;

– Истинно так! Поэт проявил, право, государственный ум в оценке своей императрицы и в назидание прошлым кровожадным и злобным владыкам на троне:

Стыдишься слыть ты тем великой,

Чтоб страшной, нелюбимой быть;

Медведице прилично дикой

Животных рвать и кровь их пить.

Без крайнего в горячке бедства

Тому ланцетов нужны ль средства,

Без них кто обойтися мог?

И славно ль быть тому тираном,

Великим в зверстве Тамерланом,

Кто благостью велик, как бог?..

– Ах, всё это правда! – Екатерина II батистовым платочком вытерла мокрое лицо. – Александр Дмитриевич, друг мой! Вели-ка вызвать посыльного моего Фёдора Михайловича, дабы он всем министрам оду сию разнёс. А мы с Екатериной Романовной сейчас каждому поимённо те строчки подчеркнём, в коих он толь верно задет…

5

– Они с этой карлицей Дашковой решили меня в срамном виде выставить. Ишь как быстро сплясались…

Иль, сидя дома, я прокажу,

Играя в дураки с женой;

То с ней на голубятню лажу,

То в жмурки резвимся порой,

То в свайку с нею веселюся,

То ею в голове ищуся;

То в книгах рыться я люблю,

Мой ум и сердце просвещаю:

Полкана и Бову читаю,

За Библией, зевая, сплю…

Генерал-прокурор вертел в руках нумер «Собеседника», тыкая пальцем то в одно подчёркнутое место, то в другое, а Бутурлин и новый управляющий экспедиции, свойственник князя Сергей Иванович Вяземский очестливо стояли подле него.

– Державин – несносный перекорщик! – скороговоркою бросил Бутурлин, изобразив на смазливом лице крайнюю степень осуждения. – Сей пустобред только бумагу маракать умеет…

– Да, Александр Алексеевич! И ещё порядочный неслух, – добавил новый управляющий. – Самолично, по собственному почину решил за минувший год расходы и доходы империи подсчитать.

– Но я же приказывал не делать нового расписания и табели! – Вяземский отшвырнул журнал.

– Я поставил господина статского советника о том в известность.

– Ну а он?

– Сказал, что приказание сие мудрено и причины ему он никакой не видит…

Причина, однако, существовала, и серьёзная. Генерал-прокурору было выгодно занижать доходы государства, выявленные после ревизии. Когда требовались дополнительные средства, а по официальным документам получалось, что взять их негде, тут-то Вяземский и использовал не вошедшие в расчёт поступления, удивляя царицу мнимой своей изобретательностью. Но простодушный и прямой Державин не понимал, для чего надо было скрывать доходы. Забрал он у столоначальников все бумаги, сказался на две недели больным и составил новую табель, из которой явствовало, что государственный бюджет можно увеличить на восемь миллионов рублей.

В один из докладных дней, в присутствии всех членов экспедиции Державин представил генерал-прокурору свой труд со словами:

– Вы изволили приказать не сочинять новой табели, а поднести старые. Сие исполнено. Но, думая, чтоб за то не подвергнуться гневу монаршьему не только нам, но и вашему сиятельству, осмелился я сочинить правила, из коих вы изволите увидеть, что можно показать и новое состояние государственной казны.

Завиды и ярости обуяли рассвирепелого начальника. Взбешённый, он дёрнул себя за букли – явилась голизна, скрытая париком. Вяземский не скрипел, а кричал:

– Вот новый государственный казначей! Вот умник! Садись, коли так, на моё место!

Поражённый неблагодарностью, Державин прослезился и, приняв выговор, твёрдо ответил:

– Много мне делать изволите чести, ваше сиятельство, почитая меня быть достойным государственным казначеем…

Но давняя ненависть и злоба к поэту душили Вяземского.

– Извольте же, сударь, отвечать, – кричал он, – коли не будет доставать суммы против табели на новые расходы!..

К сему своё тявканье присоединил поклёпник и полыгало Бутурлин.

– Что ж, ежели вы изволите сумневаться в сих правилах, – упрямо сказал Державин, – не угодно ли приказать рассмотреть оные, подав вам рапорт. Ежели я написал бред, тогда меня уж и обвиняйте.

Генерал-прокурор сделал знак Сергею Ивановичу Вяземскому и Бутурлину:

– Хорошо! Рассмотрите немедля и подайте мне рапорт.

Он был уверен, что в трудах легкомысленного сего бумагомараки найдут они какую-нибудь нелепицу. Сделав собрание, чиновники наистрожайше рассмотрели новую табель, но, сколько они ни покушались опровергнуть сведения, все двадцать человек управляющих и советников единогласно подали рапорт, что новую табель можно поднести её величеству. Трудно изобразить, какая фурия представилась на лице Вяземского, когда он прочёл сей акт! Не сказав ни слова, генерал-прокурор отвёл в сторону молодого Вяземского и, пошептав ему что-то на ухо, а затем и Васильева, который также ему был свойственник, будучи женат на двоюродной сестре его супруги.