Держава (том второй) - [145]

— Такой взрослый, а всё в сказки веришь, — разочаровал его Аким.

— Знакомься, поручик Ковзик Кирилл Фомич, — представил щупленького офицерика Фигнер.

— Повезло тебе с наездником в юности, — вогнал его в краску Аким. — Лёгонький, — заметил, как расплылся в улыбке от приятных воспоминаний худосочный Ковзик.

— Так имя моё с греческого переводится как «господин».

— Помню. Преподаватель истории в гимназии любил, когда чеколдыкнет, имена переводить. А второй вариант — барчонок, — чем–то смутил Кирилла Фомича, что было свойственно инфантерии по отношению к кавалерии.

— Гы–гы, бочонок, — ржанул партизан, вспомнив, что и он потом всласть покатался на своём «племяннике».

— Ну что стоите, маньчжурские волки, гостя угощать думаете? — как–то незаметно взял руководство в свои пехотные руки Аким.

Встреча закончилась поздним вечером. Компания пришла к однозначному выводу, что будущее сражение — награда за терпение и унижение отступлений. Армия ждёт боя и верит в победу.

Не успел Аким преклонить тяжёлую, но довольную голову на сноп гаоляна в своей палатке, как его разбудили разрывы снарядов.

«Проклятые япошки… Они поспать когда–нибудь дадут?» — довольно бодро поднялся с импровизированной лежанки.

— Подъё–ё–м, пьянчуга муетуньский с китайским слогом, — целеустремлённо цеплял шашку Зерендорф.

— У тебя уже и голос нормальный, — одарил друга комплиментом Аким.

— Вашими молитвами, сударь… Будто с Бодуна приехал, — ехидно, но с огромной долей зависти хмыкнул он.

— Господа, вы почему не в строю? — заглянул в палатку капитан. — А ты, Рубанов, больше конягу не получишь.

— Тимофей Исидорович, никак меринка не разбудишь после вчерашнего? — управился с шашкой Зерендорф, выбираясь из палатки.

«Сам ты — меринок», — хотел сказать капитан, но сдержался перед боем, чтоб не накаркать поручику неприятность.

— Это Григорий, элементарная человеческая зависть… Стыдно русскому офицеру завидовать лошади, — развеселил Зозулевского Аким. — Ну, выпил лошадиную порция коник, — не обращая внимания на разрывы, направились к окопу не гребне сопки.

— Яблочкин сказал, что целый полк узкоглазых решил нарваться на неприятности от команды наших охотников и батальона 23‑го полка. Слышите, попали под раздачу подарков, — чуть пригнувшись, ротный побежал к месту своей дислокации в окопе.

— Японская артиллерия из муетуньцев хмель выбивает, — направил бинокль в сторону горы Зерендорф.

— Да Глебу наплевать, — тоже поднял к глазам бинокль Аким. — Он ещё на балалайке наяривает, — согласно теории капитана Бутенёва, пошутил над смертью, пригнув голову от близкого разрыва и свиста шрапнели.

Наступило короткое затишье, и из гаоляна показались японские цепи.

— Не спеши, ребята, подпустим поближе, — вынул из кобуры револьвер Рубанов.

— Чего подпускать–то, думаешь, они ханшин похмелиться несут, — пальнул в сторону врага Зерендорф. — Ну вот, бутылку разбил, — выстрелил ещё раз.

С криком «банзай» и со штыками наперевес японцы бросились в атаку.

— Пли! — скомандовал Аким, прицельно стреляя из револьвера.

— Землю легли понюхать, — перезарядив винтовку, палил по японцам Сидоров.

— По своей привычке, японцы между корпусами ударили, — в короткую минуту затишья, сообщил поручикам Зозулевский. — А мы — молодцы. Не только держимся, но и сдачи даём, — порадовался он, вновь побежав на своё место, заметив, что японцы пошли в атаку.

На этот раз их удар был вялым, и, получив отпор, цепь откатилась в гаолян.

— Выдохлись. Теперь зубы им посчитаем, — выронив винтовку, приложил ладонь к плечу Дришенко. — Ранили, черти, — удивлённо произнёс он.

— Санитар! Медбрат проспиртованный, куда запропастился? — заорал Рубанов, подгоняя ползущего к ним санитара. — Да не меня, Артёма задело, — указал на сцепившего от боли зубы, солдата.

— Хорошо, погода нежаркая и пасмурная, — подчеркнул положительный штрих августовского дня Зерендорф.

— Да вечер уже, какая, к чёрту, жара? — вытирая лоб серым от пыли и пота платком, сорванным от команд голосом, просипел Зозулевский, устало брякнувшись рядом с поручиками на дно копа. — Вы и здесь не расстаётесь, однокашники, — с уважением оглядел молодых офицеров.

— Выгодная позиция, — стал оправдываться Зерендорф. — Слева полурота Акима, справа — моя. А мы посерёдке.

— Да я ничего против не имею. Вестовой от полковника прибегал. Мы кругом устояли… И солдаты наши бодры, в отличие от японских. Наш боевой дух сегодня выше. Враг это чувствует. И убитых у них больше… Раненых в тыл отправили? — закурил, и, не слушая ответ, который и так знал, продолжил: — Многие отказываются уходить, пока бой не кончится. Настоящие орлы! — отправился на свой командный пункт.

Сообщая вечером 17 августа штабу соседнего, 10‑го корпуса о результатах боя, о том, что все атаки отбиты, командир 3‑го сибирского корпуса генерал–лейтенант Иванов произнёс:

— Потери есть, но бодрость духа огромная… Все убеждены, что никогда не отступим.

Беспрерывные атаки в этот день никого не смущали и не вызывали страха.

Лишь вечером, после боя, раненые направились в лазарет.

Натали удивлялась, перевязывая солдат и слушая их рассказы. Обычно они говорили, что всё. Хана! Дела плохи, как никогда… Все до одного офицеры убиты… Солдаты, почитай, все пропали… Неприятеля — видимо–невидимо… И против него не устоять…