Держава (том второй) - [134]

Причём, находившийся здесь же со своей сотней Глеб Рубанов, поразил даже виртуозов простонародной речи — бородатых сражателей, выдав генералу всё, что о нём думает.

«Правильно делает Алексей Николаевич, что держится подальше от передовой, — сидя в коляске, трусливо прятал голову в плечи генерал, — его бы точно камнями побили, и ищи потом для варваров гауптвахту».

Получив донесение о бое у Ташичао и его финале, адмирал Алексеев разнёс в дребезги стол, за которым проводился военный совет, и стулом вынес вагонное окно.

Успокоив таким народным средством нервы, запросил Куропаткина об истинных причинах отвода войск к Хайчену, телеграфировав ему, что решение начать наступление против Куроки, удостоилось Высочайшего одобрения.

«А то и на перевалах без боя отступит», — дрожа рукой, нервно закурил папиросу.

Вскоре пришла телеграмма от Куропаткина, приведшая наместника в дикую ярость…

«10‑й и 17‑й корпуса совершенно не готовы к действиям в горах, — читал он, куря одну папиросу за другой. — Часть колёсного обоза корпусов, обращается во вьючный. Дороги плохие. Карт местности не хватает, и вследствие этого определить время перехода в наступление, пока не представляется возможным».

«Да никогда он не перейдёт в наступление, — пришёл к выводу главнокомандующий. — Повоюет для вида, чтоб в Петербурге не ругали, и вновь отступит».

Вскоре наместнику доложили, что Куропаткин, объехав верхом Хайченскую позицию, глубокомысленно произнёс: «Дальше этой реки, — наполеоновским жестом указал на Хайчен—Хэ, — ни шагу».

Корреспонденты отправили героические снимки в журналы, сопроводив их не менее героическим высказыванием.

Однако 19 июля командующий принял решение оставить и Хайчен, потому как за день до этого, маршал Ояма, прочитав в журнале мужественный наполеоновский афоризм и полюбовавшись снимком, приказал трём своим армиям перейти в наступление.

____________________________________________

Рубанов пока ещё не испытал на себе деяния великих мира сего и безмятежно спал, вновь увидев во сне Натали.

Сначала откуда–то из воздуха возник абрис лица, жёлтые глаза и даже завиток на виске… Затем, увидел её… Окутанную легчайшим белым шёлком… И вновь музыка вальса… Он идёт пригласить её на танец… Но силуэт медленно–медленно растаял в дымке воздуха, оставив после себя воспоминая о жёлтых глазах… завитке волос… и музыке вальса…

«Мне стала сниться музыка», — проснувшись, поразился Аким и вздрогнул от звука далёкого выстрела.

Затем услышал ещё один выстрел и разрыв снаряда. А потом — ещё и ещё…

Быстро одевшись, перекрестился на висевшую в углу палатки иконку: «Господи. Защити Натали. Не дай ей погибнуть!».

— Вставай Зерендорф.

— Вашбродь, японцы наступают! — просунув голову в палатку, доложил Козлов.

— Слышу! — выбежал наружу Аким, на ходу пристёгивая шашку и глядя на красное восходящее солнце, освещающее лучами три сосны на холме.

В ту же секунду — взрыв снаряда, и комья вывернутой земли запачкали яркую зелень сосновых лап.

«Странный, странный мир, где соседствует красота и грязь, добро и зло», — спрыгнул в мелкий окоп на гребне сопки.

Начала работать и наша артиллерия.

— Игнатьев проснулся, — старательно скрывая, нет, не страх, а напряжение, — сообщил спрыгнувший в окоп Зерендорф.

— Будь безмятежен, словно цветок лотоса у подножия храма истины, — во всю глотку прокричал Рубанов, стараясь успокоить ни столько товарища, сколько себя.

— Слышал я эту восточную мудрость, — спокойным голосом произнёс Зерендорф, вынимая из кобуры наган. — По–японски она звучит: «Ни сы!», — не целясь, выстрелил в потомка японского мудреца, и покрутил головой по сторонам, удивляясь громогласному хохоту окружающих его бойцов.

Веселье передалось и Рубанову. Прошло сковывающее его напряжение, и он палил из нагана, вспомнив: «Ты, брат, как придётся умирать, шути над смертью, она и не страшна будет…».

Артиллерийский обстрел, так же неожиданно как начался — прекратился.

Винтовочные и револьверные выстрелы после разрыва снарядов, казались шёпотом, после громкого крика.

Аким, расстегнув ворот кителя, прищурившись, глянул на белое пышное облако, безразлично плывущее над головой: «Главное, чтоб Натали не пострадала, — подумал он, полюбовавшись тремя высокими соснами. — Бог не стал губить красоту природы, значит и с ней ничего не случится, — снял фуражку и вытер рукавом лоб. — Мадам Светозарская не одобрила бы этот жест», — прицелившись, пальнул в появившегося на склоне японца.

— В белый свет, словно в копеечку, не пали, — крикнул он. — Целься, будто на стрельбище, — услышал, как охнул рядом Егоров и схватился за окрасившийся пурпуром лоб. — Петьку перевяжи, — велел Дришенко и замер, увидев Натали. — Ты с ума сошла… Ты что здесь делаешь? — на этот раз реально перепугался он.

— Как и ты, выполняю свои обязанности, — ловко и профессионально быстро перевязала раненого. — Ничего страшного. Пуля прошла по касательной. Ты сам–то как? — с тревогой окинула взглядом Акима, неосознанно улыбнувшись на шутку солдата:

— Да у Егорова, сестричка, голова как гранит. Пуля чиркнет — и пролетит.

— Мой земляк, не стану во время боя называть его фамилию, хотел сказать: «голова как гранит — литр выпьет, не болит». — Артём, помоги сестрице раненого до перевязочного пункта довести.