Держава (том третий) - [17]

— Гастгела! Называй вещи своими именами, Абгам, — выронил из глаза монокль папаша Шпеер.

— Я, можно сказать, тоже провёл анкетирование, — вытащил из кармана исписанный блокнот Георгий Акимович. — Сейчас оглашу показания свидетелей, господа. Вот, например: 11 января, около 5 часов дня студент университета Рудницкий шёл со своей квартирной хозяйкой Лаптевой по Большому проспекту. Никакой толпы не было. Шли редкие прохожие. Навстречу из–за угла выехал взвод улан. Студент прижался к стене, но несколько кавалеристов выехали на тротуар и закричали: «Бей их всех!» Студент попытался бежать, но спешившиеся уланы догнали его…

— И изрубили шашками, — записывал карандашом в свой блокнот показания Рубанова курчавый присяжный поверенный. — А домохозяйку, как её?.. — защёлкал тонкими пальцами, выжидательно глядя на профессора.

— Лаптева, — подсказал тот.

— Ага! Её взвод улан изнасиловал, — обрадовался Шпеер.

— Нет! Зачем барыньке столько удовольствия, — хохотнул один из адвокатов. — Её просто ударили шашкой.

— Господа! — призвал развеселившуюся комиссию к порядку Винавер. — Давайте будем серьёзнее. Ведь в этой бойне пострадали и евреи. Что там у вас далее? — заинтересованно глянул на Рубанова увеличенными от линз очков глазами.

«Словно филин», — опять подёргал щекой Георгий Акимович:

— Один купец рассказал… Я к нему блокнот с карандашом зашёл купить. Что видел из дверей своей лавки, как казаки остановили конку, всех из неё выгнали…

— Пинками и прикладами винтовок, — подсказал Люстик.

— Пусть будет так, — кивнул головой Рубанов и продолжил: — И стали полосовать шашками студента. Купец вышел заступиться, но получил шашкой по голове.

— А штыком в живот, — внёс долю садизма в лирическое описание события Грузенберг.

— Беднягу повалили в снег…

— Лаптеву? — вновь выронил монокль Шпеер.

— Это уже за купца гассказ, — разочаровал товарища Шамизон, пригубив коньяк.

— Купец вскочил на ноги, — вдохновенно читал запись Рубанов, не обращая внимания на комментарии, — … и забежал в лавку. За ним ворвались четверо солдат…

— И столкнулись в спальне с его женой…

— Ну скажи мне, Шпеег, откуда в магазине спальня? — остудил воображение друга Шамизон.

— Ну тогда в кладовке, — не сдавался тот.

Присяжные поверенные осуждающе покачали головами, а Рубанов продолжил:

— Купец спрятался, и солдаты его не нашли.

— Так не пойдёт, — возмутился Пассовер. — Ещё как нашли…

— Вместе с женой, — успел вставить Шпеер, доставая из рюмки с коньяком монокль.

— … И изрубили, — закруглил мысль адвокат, не слушая хлопчатобумажного фабриканта.

— В общем, господа, случаев немотивированных нападений очень много, — захлопнул блокнот Рубанов и по памяти доложил: — Степана Жданова, вышедшего за кипятком на четырнадцатой линии Васильевского острова, ранили выстрелом в нижнюю челюсть; рабочего Павла Борового, стоявшего возле своего дома на одиннадцатой линии, казаки ударили нагайкой по глазу и прикладом по голове…

«Евреев среди жертв нападения нет», — обрадовался Шамизон и поднялся с рюмкой в руке из–за стола.

— Господа! Помянем жегтв кговавого цагского гежима, — предложил весьма уместный тост.

— Долой царизм! — поддержал его Муев, с любовью глянув на профессорскую дочку, всё не решаясь позвать её на свидание.

— Один из участников событий рабочий Карелин сообщил, что убитых четыре тысячи, а раненых — до семи с половиной. Те цифры, что опубликовали в «Правительственном вестнике» — ложь и обман народных масс, — взял слово Винавер.

— А тост какой? — ждущее поднял рюмку с коньяком Шпеер.

— Евреи всех стран — объединяйтесь! Какой же ещё? — хохотнул Винавер, отведав коньяка. — А что, господа, творит вновь назначенный генерал–губернатор, — выпучив глаза, оглядел собравшихся.

Шпеер, на всякий случай, придержал пальцем монокль.

— … Мало того, что весь город обклеили воззваниями к рабочим, утверждающими, будто пролетариат завлечён на ложный путь обманом неблагонамеренных лиц, — окинул взглядом гостей. — Так ещё этот сатрап имел наглость вызвать к себе редакторов газет: «Новое время», «Русь», «Биржевые ведомости» и «Петербургский листок», которые в числе прочих, подписались под заявлением о созыве Земского собора, подразумевая — Учредительное собрание… Трепов так и понял. Потому посоветовал редакторам снять свои подписи. А редактору «Биржёвки», где поместили заметку, что её сотрудник Баранский внезапно скончался 9 января, хотя всему Петербургу известно, что он убит у Александровского сада, и вовсе вынес «предостережение». Ибо, по его мнению, газета нарушила запрет — ничего не сообщать о событиях 9 января. Такой цензуры давно не было, — подвёл итог сказанному.

— Цензуру ещё до Трепова ввёл Святополк—Мирский, — поднял рюмку с коньяком Пассовер. — И отдал приказ своим псам арестовать самого Горького. Алексей Максимович, полагаю, надумал скрыться за границей, потому как писателя нашли в Риге и этапировали в Петербург, препроводив в Петропавловскую крепость.

— Что инкриминируют? — заинтересовались присяжные поверенные — кусок–то лакомый.

— Обвиняют в составлении прокламации, в коей призывал к свержению самодержавия. Но вы не суетитесь. Адвокат у него уже есть… К тому же за сочинителя хлопочет сам Савва Морозов со всеми своими миллионами, — ядовито ухмыльнулся, глядя как пустили слюнки его коллеги. — Как говорится — ничто не ново под полицейским солнцем. Оказался таким же бурбоном как Сипягин или Плеве.