Держаться за землю - [63]

Порой он как бы просыпался в момент соударения с землей и понимал, что если и ударился о что-то, то о свою же соразмерную кровать, угодив прямиком на матрац: пощадили, поймали пружины… А потом засыпал и опять видел сны, то снова возносясь в немыслимую вышину, то убегая от погони, людоедов, пока не просыпался уже по-настоящему, растормошенный матерью и разлепивший склеенные веки. Первый утренний вздох, сладость первого прикосновения к золотому сиянию нового дня или к янтарной желтизне в дверном проеме посреди чуть разжиженной электричеством темени, стук фарфоровых чашек и тарелок на кухне, скрип матрацных пружин на соседней кровати, где уже заворочалась Полечка, казались ему чем-то обыденно-естественным, но вместе с тем переполняли беспричинным, необъяснимым ликованием. Говорили, что если летаешь во сне, то растешь. Но чувство собственного роста возникало как раз в минуты пробуждения: его, Толика, было так мало, а всего, что есть в мире, так много, что он как-то разом вытягивался, как будто расправляя каждый сантиметр своего невеликого тела в безотчетной потребности сделаться больше, чем есть. Голодная, жадная сила, живущая в нем, как будто бы выталкивалась в мир, хотела быть всюду, хотела стать всем — потоком золотого солнечного света, голубой синью неба в распахнутой форточке и пахучей росистой травой, по которой ложится твой дымчатый след.

Зимою вставать не хотелось, и, даже поднявшись с постели, он все еще будто бы спал и, как лунатик, шевелил немыми ватными руками и ногами, вдевая их в подставленные матерью фланелевые трубы и искрящиеся напряжением шерстяные кишки, осовело, тряпично-безвольно мотаясь в материнских руках и скорей позволяя обрядить себя в эти рейтузы и свитеры, чем повинуясь материнским приказаниям, которые слышал словно из-под воды.

Но потом, после с чая с размоченным каменным пряником или бабиным курником с тво́рогом или смородиной, после выхода на обжигающий воздух и холодный, таинственный свет, существующий будто бы сам для себя, а не ради человеческих глаз, соки жизни, свернувшиеся в его теле на зимнюю спячку, понемногу оттаивали, и не летний восторг распирал, а какое-то тихое, невыразимое словами изумление переполняло его душу.

Неподвижный, немой, весь как будто спеченный из крохотных снежных кристаллов, равнодушно сияющий мир открывался ему. Прошитые суровыми серебряными нитками деревья принадлежали царству минералов — не деревья, а густо опушенные снегом гигантские ветвистые кораллы, возникшие на вечность раньше, чем он сам. Светло было от снега, и даже если бы все фонари погасли, то темнота бы все равно не затопила город, оставшись в иссиня-чернильной высоте. Снег сахарно похрупывал под их размеренно ступавшими ногами, нетронутый чистый, пушистый, сверкающий под электрическими небесами, курился серебряной пылью, которую им с Полькой так нравилось взбивать, нарочно задевая сугробы на обочинах.

Горели бессонные окна котельной — от них на снег ложились перерезанные синими крестами переплетов голубоватые бесплотные полотнища: казалось, призрачные окна-двойники, удлиненные против котельной в два раза, немигающе светятся на пушистом покрове. За приземистой одноэтажной Изотовкой перепончатыми поясами, столбами, ступеньками, разнобойно мерцали несметные окна высотных домов. На улице Литейной, с двухэтажными домами, построенными пленными фашистами на бабиных глазах, располагался их с Полинкой детский сад — со своими корявыми яблонями, с заброшенным бассейном для водных процедур на свежем воздухе, с огородными грядками для обучения общественно полезному труду, с вылезающими из курчавой земли смугло-розовыми дождевыми червями, похожими на отсыревшие обувные шнурки, с коричневым настенным ростомером и железными напольными весами в медицинском кабинете, с бельевой кладовою и актовым залом для лунатических народных хороводов в разных национальных костюмах, с расписными фанерными шкафчиками для хранения верхней одежды и запираемыми пыточными комнатами для дневного сна.

Но теперь детский сад представлялся учреждением для лилипутов. Вот уже восемь месяцев они с Полькой ходили в огромную трехэтажную школу. Еще за полгода до первого Первого сентября в своей жизни Толик твердо решил умереть и родиться еще раз — совершенно другим человеком. Учащимся 1 — го класса Шалимовым… слова эти были расставлены как будто по степени важности: сперва ученик, потом фамилия отца, которую прославит или опозорит, и лишь потом он сам, да и не сам, а некий посторонний, достигший призывного возраста учебы Анатолий. Раньше он отвечал за себя только перед родителями: возвращаться домой без единой царапины, в непромокших ботинках и нерваных штанах — вот и вся его, в общем, ответственность. Да и если в репьях, в синяках и грязи — все равно же из дома не выгонят. Отцу и матери он нужен такой, какой есть, и каким бы ни стал, и даже если ноги отрежет тепловозом, мать с отцом все равно от него не откажутся. А вот школьные учителя — это дело другое: они казались Толику какою-то не доброй и не злой, похожей на машину властной силой, имевшей право спрашивать за понимание урока и решать, глуп ли ты или наоборот. Задумавшись о неминуемом начале новой жизни, он начал бояться того, что уже в первый год его признают слабоумным и отправят в школу для дураков. Не то чтобы он плохо понимал стихи и буквы, таблицу умножения и действия с поделочными материалами — дело было в другом: слишком часто он, Толик, находился не там, где от него были нужны усилия ума и прилежание, а в одной из своих многочисленных воображаемых жизней. Он представлял себя то горняком, которого замуровало обвалом, то Человеком-Пауком, то украинским футболистом «Барселоны», то спартанским царем Леонидом, убивающим полчища зверолицых циклопов, то забывшим свое настоящее имя шпионом в неизвестной стране — кем угодно, но только не учащимся 1 — го класса.