Держаться за землю - [42]

4

Греет солнце сырую, бархатистую землю, горячит ее вязкую черную кровь, будит к жизни опиленные тополя и нагие березы кумачовских дворов, напоенных хмельным терпким запахом вызревших почек, из которых уже выжимаются первые бледно-зеленые, ослепительно-чистые листики — язычки благодарно затепленных свечек, и единых, и жалко разрозненных в богомольном своем устремлении к свету, в безрассудной растительной тяге к неоскудному, щедрому небу. Да, поврозь занимаются на бугорчатых черных ветвях, но и глазом моргнуть не успеешь, как срастутся сперва в детский лепет, в шелестящее легкое пламя, а потом и в бушующий на степном суховее зеленый пожар, что сильней разгорается под грозовыми июньскими ливнями и уже не уймется до осени, до багряной своей красноты, до прозрачного неба в просветах дочерна обгоревших ветвей.

Так и люди шахтерского города в свой выходной выползали из многоквартирных и частных домов — вразнобой, но с единственным смыслом. Выходили на улицу в одиночку и семьями, трудовыми династиями и подземными звеньями, собирались в извилистые ручейки и стекались на площадь 50-летия, чтобы слиться у Дома культуры «Горняк» в басовито гудящую лаву. Прост и ясен был путь нарожденных листочков, травинок, пробивавшихся сквозь прошлогоднюю ржавчину, одинаково жадно тянувшихся к солнцу, а куда вот тянулись кумачовские жители и в какое единство должно были сплавиться, для чего, для какого огня — это было еще непонятно. Или, может быть, слишком понятно, и от этого только тревожней.

Из обвитого буйно разросшимся многолетним плющом двухэтажного желтокирпичного частного дома, притворив за собою калитку с табличкой «Внимание! Злая собака!», грузно выперся лысый черноусый Чугайнов, как состав вагонеток, волоча все пятнадцать лет стажа на «Марии-Глубокой», овдовевшую старшую дочь, нагрузившую внуком и внучкой, да двоих сыновей-лоботрясов. Старший Витька, поперший в отцову породу и к десятому классу почти уж догнавший батяню и в росте, и в размахе плеча, густобровый, чернявый, красивый, хоть пока и с прыщами, набыченно тащился за Никифорычем, сунув руки в карманы остромодных штанов, так отвисших на заднице, словно в них навалили. На фиолетовой бейсболке — надпись «файт фо фьюче». И бейсболка вот эта, и штаны, и кроссовки — сапоги-скороходы в Америку — раздражали Никифорыча, в свое время носившего клёши и патлы до плеч, как артисты ВИА «Песняры».

В калитку типового, на две семьи построенного дома вышел сверстник Никифорыча, ветеран Пузырек; кличкой было все сказано: пузо, а вообще-то по паспорту — Охрименко Андрей Николаевич, коммунист до могилы, страстный спорщик за мир, перестроенный на началах всеобщего равенства, хотя лично Петро полагал, что при Брежневе у того просто лучше морковка торчала.

Вышел Ленька Гамула по прозвищу Свитер, он же Ленька Ковер, знаменитый густой своей шерстью здоровенный носатый верблюд; как-то раз шел со свитою главный по штреку и, напав на дремавших проходчиков, начал их распекать за безбожное нарушение правил ТБ: хули вы тут разделись до трусов, как на пляже? Вон, берите пример с человека: работает в свитере — и на Леньку кивает, такого же голого, как и все остальные, на дремучий подшерсток его, почерневший от пыли и штыба. С той поры и пошло: «Эй, Гамула! Свитер дай поносить! Эх, не всем такой свитер мама с папой связали, чтобы в шахте не мерз!»

Вышли братья Тимонины, Игорь и Сашка, их иначе, чем Двое из ларца, и не звали: оба кряжистые, низкорослые, с золотыми чубами, похожими на виноградные грозди, с детски чистыми лицами в снегирином румянце — вот и шахтная пыль и удушливый воздух забоя не могли сразу вытравить краску здоровья и морозную свежесть с лица, зачернить их каленые зубы, обесцветить глаза. Вместе с ними пошла на центральную площадь и мать — знаменитая в шахте Зубастая Роза, которую Пузырек и Никифорыч помнили молодой и ядреной. Даже сквозь мешковатую шахтную робу дразняще отчетливо рисовались торчащие груди, а когда нагибалась, выставляя обтянутый грязным брезентом окатистый зад, силы не было уж удержаться от того, чтобы не ущипнуть, не вклещиться и не навалиться с предложением «жениться разок». Тут-то Роза и цапала загребущие руки зубами, когда те подбирались к ее жарко дышавшему рту, но Зубастой она стала позже, при обстоятельствах ужасных и смехотворных одновременно. Служила она газомерщицей. Спускалась однажды по бремсбергу, и не как все нормальные люди по трапу, а как русские люди по выработке, всеми чувствами перетекая в доверенный ей газомер, глядя перед собой, а не под ноги. Тут-то и завращались шкивы, потянув на-гора вагонетки с товаром, невидимый трос натянулся и врезался Розе… ну, в общем, туда прям и врезался. Поранило малость ее. А дальше и смех вот и грех. Наутро совещание у главного, разбор ЧП, ну, в общем, как обычно: тогдашний директор, Ярыгин, придавленный Госпланом СССР, доклады подчиненных слушает вполуха, разобрал только: «Женщина… губы… повреждения тканей… надо нам это дело за счет предприятия» — и, как будто проснувшись, бормочет: «Да, да, губы-зубы, все оплатим, конечно, не за свой же счет женщина будет вставлять». — «Что вставлять?» — «Ну, чего? Зубы, зубы… Зубы там у нее — не указано — целы?» Тут и грохнул от смеха народ, выползал с совещания раком. Долго мучили Розу, до старости. Извини, мол, не знали, дураки были — лезли к тебе. Мы теперь уж не будем: за морковку волнуемся — вдруг отгрызешь?