Дерись или беги - [39]

Когда я вернулся, папа еще не спал. Он ликующе просматривал мои дневники за все те годы, что он отсутствовал, ставил свои подписи рядом с мамиными и тут же, довольный, запивал это занятие водкой.

— Сына, учиться надо лучше. Образование — это важно!

— Хорошо, пап, я буду учиться лучше.

— И надо тебе ехать с нами.

— Ладно, пап, я поеду.

— То есть согласен?!

— Ага.

Как легко, оказывается, самому шагнуть в «новую жизнь»…

В Пермь я вернулся гораздо позже. Спустя пару десятков лет на похороны баб Гали. Она превзошла отцовские ожидания и прожила больше пары годов, на что папа сказал: «Да, сыночка, мы предполагаем, а Бог располагает». За двадцать лет ее каштановые волосы на правый пробор стали совсем пепельными. Умерла баб Галя на скамейке возле дома.

Площадь Восстания никуда не делась, и панорама сохранилась. Пушкинские балы продолжали сближать пентюхов с табаком, а телята всё так же валились с горок.

Риту я никогда больше не видел. Да и зачем оно мне — не знаю.

Одно знаю наверняка — я не терплю никаких фантазий, старья, родственников, немое кино, этот скорбящий город…

Черт возьми, я не терплю, когда на все воля Божья.

Танюшка

На всей земле у него было только два дорогих существа: его собака Юнгур и Танюшка. Матерился он не по-божески, пил водку, как сволочь, шесть литров за два дня, никогда не пьянел, спал по четыре часа в сутки. Все остальное время он выходил на лестничную клетку, встречал соседей и рассказывал им, как любил ее тридцать лет и как до сих пор любит. Она выходила за ним, тоже встречала соседей, маленького Гришку с санками, тетю Тамару из тридцать второй. Он сжимал кулаки и скрипел зубами, когда Гришка взбирался к ней на руки, отталкивал Гришку, хватал ее и прижимал к себе: «Не трогать! Это моя женщина!»

Но это была не его женщина: замужем она была не за ним, а теперь и вообще была не замужем. Законный супруг лет пять уже жил в другой семье, воспитывал чужого ребенка и приходил в гости. Все куда-то со временем делись, и остались только соседи. Дочь вышла замуж, сын подал объявление и отправился в Нижневартовск. Таня осталась одна на самой окраине самого крайнего города на Урале. Тоже отправила объявление: «Меня зовут Татьяна Владимировна, хочу работать вахтой кладовщиком или завхозом, десять лет отработала техником и т. д.», ждала ответа, да так и не дождалась.

И тут к ней в дом явился мужик. Ни разу не молодой, раньше рыжий, теперь — седой. Воспитал пару дочерей, обул-одел всех своих жен в каждом российской городе. Построил дома в Петербурге, Самаре, Полтаве, Челябинске, купил джип, три года скрывался от розыска в Австрии, дружил с властями, ворами, убийцами. Он спешил к Тане, теперь уверенно. Добирался уже не так, как прежде, но все так же мимо сталактитовых пещер и через правый берег Сылвы. Спустя тридцать лет Танюшка была там же, на том же месте и в том же городе, среди платообразных массивов и рек, не позволявших никому выбраться. Он мог пройти два километра по шоссе Пермь — Соликамск через Ледяную гору, а мог бежать пешком от автовокзала, мог просто приехать к ней на машине или же вплавь пересечь Сылву. Теперь-то он знал — она не прогонит его, не отправит к жене, к дочерям, не отправит на зону и, может, даже уложит спать. Когда оставались вдвоем, он говорил, что женится, что она родит ему сына. «Это дело святое, — говорил он задумчиво, — сына вправе родить только любимая женщина». Таня усаживалась неподалеку и отвечала ему, что ни за что она с ним не останется, что не любила его никогда и не полюбит, а матка у нее уже три года как вырезана.

У него все Танюшки — Ирка, Надька, они поправляют его, а он говорит: «Мне похуй, как всех вас зовут» — и продолжает их величать Танюшками. Она ушла спать, а он завалился к соседям. Напоил их водкой, разгорячил, раззадорил, а потом на всю Молдавскую на них лаял: «Тихо! У меня Танюшка моя спит!» Вот какой клад прибыл сегодня к ней и прервал ее одиночество. На три дня занял ее готовкой, стиркой, уборкой. И пока она занималась, он сидел рядом, смотрел на нее и приговаривал: «Жена должна дома сидеть, мужа встречать и собаку кормить». — «Не будет этого», — отвечала Таня, а у него на глазах появлялись слезы. Походил он в такой момент на своего пса, на Юнгура: то ли преданностью, то ли повадками пастуха. Такие особи вечно могли удерживать скот, за то и ценились — поспешнее остальных пробирались сквозь стадо и юрче других уворачивались из-под копыт. А если опасность — эти псы всегда подавали голос. Они издавали отпугивающий, свойственный только им дикий звук — что-то среднее между лаем и воем.

Затем наступила ночь. Таня давно так не волновалась, она провела эту ночь на кухне, сидя за столом, потом долго стояла возле окна, на улице было привычно темно и пусто. Смотрела в ровное свое отражение. Во тьме не было звезд, только фонарные блики по краям рыжей дороги. Поселок светился горящими помойками, где с вечера продолжали рыться собачьи души. Танюша с блаженным ужасом наблюдала себя в этом окне, в этом поселке и городе, среди сугробов, пятиэтажек и располневших бараков, автобусных остановок, колючих проволок и промкомбинатов. Все, что сегодня происходило, спорило со вчерашним днем и всей Таниной одичалостью, всем происшедшим за тридцать лет: парчовым платьем, мужней грыжей на позвоночнике и последующей операцией, желтыми стенами палаты и его пением «Голубого вагона» под наркозом… И вот уже этот — сначала вошел в квартиру, затем в комнату. Расшнуровался, разулся, снял пальто, затем лисью шапку. Снял у порога носки, куртку, свитер и майку, бросил всё в угол и вот уже третий день ходит так по квартире.