Дерись или беги - [25]

— Сажали, дружок, сажали… А ты иди-ка домой уже. Мать твоя заждалась уже, отца скоро на поиски пустит.

— Дядь Сереж, а ты?

— Скоро, Санечка, скоро…

Через минуту Санькина фуфайка скрылась за храмом. Дядя Сережа опустился к тазу, слюна его стекла на одно из раскрошенных яблок и тут же впиталась в сухую плоть земли. Гайва засыпала, чтобы проснуться завтра.

Нахес

Пожилая женщина в темных очках наваливается на перила и свешивает руки с балкона. Из кармана шелкового халата она достает красные спички, зажимает пухлыми губами сигарету и закуривает. С кухни доносится курчавое пение Лилии Гранде.

После двух затяжек она начинает кого-то звать: «Нахес, Нахес, кс-кс-кс, Нахес, куда ты опять пропал, старый разбойник?!» Никто не откликается. Она осматривается вокруг: «Нахес, старичок, кс-кс-кс!»

Женщина возвращается в комнату и включает телевизор. «Нахес, не поступай так со мной». На кухне смолкает музыка. Женщина перематывает кассету и слушает запись заново. Во время выпусков новостей она добавляет звук. В такие моменты в квартире становится многолюдно. «Нахес, старый ублюдок, где же ты?!»

В розовом кабинете на каждой стене висят часы. В центре стоит стеклянный стол с пустой вазой. Рядом на полосатом диване сидит лысый человек в близоруких очках.

— Да вы поймите, она… как вам сказать… Знаете Ломброзо?

— Нет, конечно.

— Ну, это психиатр один. Так вот, он считал, что чередование состояний экстаза и упадка — это патологический характер! Вы понимаете, о чем я?

— Вообще-то нет…

— Ладно, просто относитесь к ней как к гениальному человеку, не укоряйте ее ни в чем, ни в коем случае не порицайте ее настроения.

— Да какой же она гений?

— А что? Вот Руссо, например, клеветал сам на себя, на других наговаривал. Свифт, который, между прочим, был духовным лицом, издевался над религией!

— При чем здесь религия, при чем здесь эти люди?

— Форма болезни вашей матери — это сверхострая мания, неистовство и безумие.

— Но она никому ничего плохого не сделала.

— Однако она больна. Уверяю вас.

— Может, ей просто нравится это состояние?

— Это называется «невозможность уравновешиваться с настоящим и полноценно в нем держаться».

— Из-за чего?

— Вероятно, произошла какая-то очень масштабная неудача в ее жизни, вам лучше знать. Началась типичная меланхолия.

— Она была обычной москвичкой, вышла замуж за папу, уважаемого ученого-генетика…

Раздается громкий стук. Женщина на цыпочках подбирается к двери:

— Нахес, это ты?

— Это ваш помощник, стенографист, помните меня, Кира Арсеньевна?

Женщина открывает дверь.

— Как вы сказали, Кира Арсеньевна?

— Да, так я и сказал.

— Странно.

— Ничего странного.

— А я шла открывать, думала, Нахес вернулся. Представляете, утром просыпаюсь, а его рядом нет. Ни записки, ни звонка телефонного, может, он разлюбил меня?

— Как вы спали сегодня, Кира Арсеньевна?

— Тревожно! Очень-очень тревожно! Снился сон, не могу пока его расшифровать. Куда-то плывем, безбурно так, умиротворенно плывем.

Всех, кто устал быть на корабле, забирают резиновые шлюпки. Многие плавают с трубкой под водой. Я обращаюсь к бабушке, представляете, там была моя бабушка, она никогда не плавала на кораблях, ее всегда укачивало! Так вот, я говорю ей: «Они не дают мне вернуться на борт». Мы идем к сторожихе, она учтиво хмыкает и сообщает нам, что вход закрылся. Бабушка забирается к ней под стол и вдруг высовывается уже маленьким Степашкой.

— Это из детской программы, что ли?

— Да!

Доктор смотрит на коричневый брегет, доставая из кармана наручные часы, сверяет время и подходит к окну. На гиацинтовых подстилках скапливаются инвалидные коляски, некоторые из них находятся в движении, некоторые покорно ждут хозяев, дремлющих среди цветов.

— Привезите ее сюда, здесь она будет мне понятнее.

— Еще рано, она еще не дописала свою книгу.

— Книгу? Какая хорошая мысль, это может стать терапией для нее.

— Или наоборот.

— В каком смысле?

На лбу стенографиста толпятся капли пота. Глаза прячутся за квадратными очками. Волосы стремятся в небо и становятся антеннами, держащими связь с космосом.

— Ну что, будем дописывать?

Кира Арсеньевна снимает очки, завязывает пепельные волосы атласной лентой и усаживается за стол.

— Пора заканчивать роман.

— Итак, мы остановились на тминных кустах.

«Мы увиделись с ним в субботу около шумной московской синагоги. Улица Архипова притягивала всех активистов еврейского движения. Все торжества означали — синагога, но в здание никто не входил. Мы прошли три квартала, миновали пару русских церквей, и он сообщил мне о завершении нашего знакомства.

Семидесятые отличались множеством необоснованных отказов в разрешении на выезд за границу. Властям было неважно, кто ты, одинокий художник, который пачкает мольберты барашками, или актер, который всю свою жизнь прокочевал. Таким и был Матвей Клезмер. Музыкант, мечтающий открыть маленький театрик в стране Советов, он был ввергнут в круговорот еврейской эмиграции.

Я работала в московском подвале среди кулис на канализационных трубах, кулиски эти когда-то украла наша подпольная труппа во время единственных гастролей. В костюмерном цехе я ремонтировала платья, пришивала ситцевые заплаты к парчовым юбкам и затирала ранки на стоптанных туфлях. Уже после второй песни я поняла, что влюбилась в этого еврея, и ради меня он остался в Москве.