Деревянный хлеб - [16]

У лестницы Санька, Юрка и Витька внезапно увидели Пожарина и высокого усатого дядьку, по прозвищу Три Поросенка. Прозвище он заработал из-за трех поросят, что обитали у него в сарае во дворе. Три Поросенка понавез им гору вкуснющего турнепса, и они целыми днями хрюкали и жевали, неимоверно поправляясь, — с такой-то пищи. Это был тот самый сапожник, который каждую ночь, возвращаясь в казарму, опрокидывал десятки ведер в коридоре, весело добираясь по стенам к своей комнате. Но сейчас он был трезвым, хмурым и почему-то оглядывался.

Ребята поздоровались.

— Привет, — осклабился Пожарин, а Три Поросенка ничего не сказал.

Санька, Юрка и Витька, охваченные одной и той же мыслью, напряженно поднялись на несколько ступенек, еще на несколько, еще… И одновременно обернулись.

Пожарин и сапожник направлялись явно к дому Лысой Тетки.

— Жебы их нагла кров зеляла, злодеи, — процедил Коршун. — Чтоб они задохнулись кровью, воры! Видали? Одна компашка, — протянул он. — Завтра мы…

— Их вон сколько — с Теткой! — прервал его Юрка.

— Слушай, друг, — презрительно заметил Витька. — Нас тоже трое. Придумаем. А не хочешь, как хочешь.

— Конечно-конечно, — заюлил Юра. — Я хочу.

Они остановились возле казармы.

— Завтра в семь ноль-ноль утра общий сбор на макушке твоего замка, — приказал Коршун.

— Чего?

— На колокольне замка.

— А это не замок, это монастырь.

— Все равно крепость. До видзэня, панове.

Вечером Коршун заглянул к Саньке и дал ему новое задание. Оно было непростым, но в случае удачи БУСПИН могла получить большие преимущества.

Витька хорошо озадачил его, и поэтому Санька, подкараулив коридоре Пожарина, знал, что с чего начать.

— Ружье давай, бабушка на тебя грозится!

— «Грозится», — передразнил его Пожарин. — Не мог тогда втихаря взять?!

— Да ты сначала отдай, я дома скажу: вот, вернули. А потом тайком принесу.

— Молоток, — улыбнулся Пожарин.

— Но при одном условии: ты мне в обмен свой бинокль дашь поносить, — с трусливой смелостью попросил Санька.

— Запомни, я свои вещи никому не даю, — заявил Пожарин. — Но тебе дам. Цени! — подчеркнул он. — А поцарапаешь, жить не захочешь.

— Не поцарапаю. Я с ним просто так ходить буду, на шею повешу, даже смотреть в него не стану! — зачастил Санька.

— Идет, — согласился Пожарин.

И меня состоялась…

Когда Санька лег спать и закрыл глаза, он вдруг вспомнил тот разговор на берегу о жизни, смерти и подумал — или теперь ему, давно взрослому, кажется, что он тогда именно так думал? — река, наверно, тоже живая, как люди, собаки и кони. Она движется, бежит, а ночью вроде бы спит, хоть и не останавливается; река впадает в море и умирает, растворяясь в нем, но она не может прерваться и исчезнуть: ведь за ней безотрывно текут ее дети — притоки. И вся Земля, наверно, тоже издавна живая; она кормит деревья, траву и всех-всех нас…

Из открытого окна веяло ветерком, доносились смутные голоса, шаги, и отдаленно всхрюкивали прожорливые чушки в сарае сапожника.

«А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!» — прорывался сквозь дремоту патефонный голос Утесова.

Усталый вечер. Все устало вокруг и отходит на покой.

«Нет, правда, а что, если Земля живая и дышит океанами-легкими, а реки — это вены, а люди — ну, вроде бы микробы?.. Она ведь такая большая, Земля, что даже увидеть ее всю разом невозможно! Вот разве наши микробы подозревают, что мы — это мы, что мы живые? А любопытно, у микробов микробы есть?» — уже совсем засыпая, подумал Санька и улыбнулся, но уже во сне.

Может, он и правда не думал тогда так дословно, но, когда он стал взрослым, ему почему-то казалось, что он помнит все это: и голос Утесова, и шелест шагов на улице, и себя самого — он лежит на кровати у окна, но еще не спит и думает о том, что Земля — живая.

Далекое становится близким

На колокольню Алексеевского монастыря вела головокружительная железная лесенка, снизу похожая на зигзаг молнии. Над головой перекрещивались темные дубовые балки с могучими кольцами, в старые времена державшие гулкие колокола; перезвоны колоколов ребята слышали только раз, когда смотрели фильм «Александр Невский», вновь выпущенный после войны на экраны.

Сквозь люк попадаешь в звонницу, пол сложен из бревен, покрытых досками.

Звонница открыта всем ветрам, четыре сводчатых проема, каждый величиной с ворота, глядят на все четыре стороны света. Звонница плывет в небе…

— Здесь будет наш наблюдательный пункт, — сказал Коршун. Говорил же, согласится Пожарин. Давай бинокль.

Санька снял ремешок с потной шеи и предупредил:

— Если хоть оцарапаешь, жить не захочу. Это не я, это он сказал.

— Гвозди им забивать не будем, — усмехнулся Юрка и тоже потянулся к биноклю: — Дай поглядеть, а?

— Еще успеешь, — Витька забрал бинокль. — Каждый наблюдает за домом Тетки по три часа. Чур, я первый! Вот дневник дежурства, — он достал из-за пазухи тетрадку.

На обложке было красиво выведено красным карандашом: «Дневник дежурств на НП за ЛТ с даха».

— НП — наблюдательный пункт, — обрадованно догадался Юрка.

— ЛТ… ЛТ… — нахмурил лоб Санька. — Лысая Тетка.

— Во-во. Страшило. Страшилище.

— А «дах» что? — спросил Юрка.

— Дах — крыша, по-польски. Можно сказать при всех: «Айда на дах!» И никто не поймет. Дневник будем прятать сюда, под доски. Тайник, ясно? Отдежурил, запиши все самое важное, число, время.