Деревянные пятачки - [43]

Я шел уже часа четыре, и теперь Полярная была передо мной, теперь она будет висеть перед глазами, пока я не дойду до скалы Талиджак. Ночь уже давно наступила. Луны не было, она взойдет только во втором часу, а до этого темень — от звезд света нет. Дороги нет. И тропы нет. Есть река, переметенная снегом, есть обрывистые берега с увязшими в снегу лиственницами, — но их не видно ночью: ни берегов, ни лиственниц; есть река, жмущаяся к скалам, но и скал не видно; есть река, покорно подползающая к песчаным косам, — но и этого не видно. Бурная Вача, чужая, древняя река. Все во тьме. Дороги нет. И тропы нет. И впереди километров десять. Не меньше. Двадцать уже позади. Да, двадцать я отмахал, и никакой усталости. Я бы мог идти быстрее, если бы не чертова темень. Я шел и удивлялся бесстрашию Васи Киселева, нашего курьера. Ходить одному по тайге, ночью, не так-то просто. Мне, например, было страшновато. Я боялся неожиданности. Выскочит кто-нибудь, пускай хоть заяц, но ведь сразу не разберешься, что это заяц... Но никто не выскакивал, может и выскакивал, но я не видал. Темно было. Я даже своих ног не видал. И давно бы сбился с пути, если бы не Полярная, — в этом месте Вача прямая, и Полярная все время висела передо мной.

Ввалиться в промоину было так легко при такой темени, и я ввалился. По колено. И вода заструилась у моих ног, обходя их, как колонны.

Я подался назад, но оказалось глубже, и кромка льда обломилась. И правее оказалось глубже. И левее глубже. Вперед я уже не решался двигаться. Стоял и не знал, что делать. И позвать было некого. И, главное, ничего не видно. Было, наверно, часов двенадцать, не меньше. А луна всходила только после часа. Так что мне предстояло порядочно простоять в воде, чтобы дождаться рассвета и сориентироваться, куда же подаваться, в какую сторону, чтобы выбраться на лед.

Но я не мог ждать — впереди еще десять километров, — и я решил податься влево. Мне почему-то казалось, что влево берег ближе от меня, чем вправо. И я стал двигаться, но там оказалось глубже, но я все равно продолжал двигаться, — где-то должна была кончиться промоина, — и остановился только, когда вода дошла до пояса. Тогда я шагнул вправо. Может, потому, что я никогда не верил в свою смерть, под ногой оказался бугорок. Я вступил на него и стал шарить свободной ногой и нащупал камень, и поднялся еще чуть-чуть, а там уже дно стало подыматься, и я выбрался из промоины на лед и оказался на берегу. Обычно промоины бывают на середине, на самом стрежне переката, но встречаются и у берегов. На мое счастье, эта оказалась у берега.

Надо было развести костер. Обсушиться. Но на это ушло бы время, а его с самого начала было в обрез, и я пошел вперед.

Взошла луна. Наверно, она взошла давно, но ее скрывали сопки, только поэтому она так быстро поднималась и была уже белая. И сразу обрисовался берег с тощими кустарниками и оконтурилась промоина — она была черная и рваная. Я обошел ее и побежал. Теперь уже ничто не сдерживало. Я мог бежать и бежать. А потом шел, а потом опять бежал. Уставали ноги, но дыхания у меня хватало. Это теперь не хватает...

В четыре я подошел к скале Сулук. Она была справа от меня, громадная, ее тень легко соединяла берега, хотя луна стояла уже высоко. Отсюда, с полкилометра в сторону, зимовка гидрометристов. Можно бы зайти к ним — это ничего, что поздно, они славные ребята, — выпить кружку горячего чая, съесть лепешку, но я боялся потерять время. И еще я знал — никогда нельзя отдыхать в пути. Надо шагать и шагать, привыкнуть к ходьбе так же, как к дыханию, тогда будет легче. И я пошел дальше. Если считать шаг за пятьдесят сантиметров, то мне надо было помахать ногами еще десять тысяч раз, прежде чем я доберусь до Гилярки. Десять тысяч — это, конечно, чудовищно много, но если не считать шаги, не замечать расстояния, то придешь куда как быстро. Еще быстрее придешь, если будешь думать о самом дорогом. Я вспоминал. Это было совсем недавно.

«Не целуй в глаза».

«У тебя они очень красивые!»

«Это перед разлукой...»

«Что перед разлукой?»

«Когда целуют в глаза».

«Откуда ты знаешь?»

«Где-то читала».

«Чепуха! Я люблю тебя!»

Однажды я поднял ее на руки. Впервые. И понял, что с этого часа буду нести ее всю жизнь, вот так — на руках. Нести свое счастье!

— Дорогие мои, хорошие! — это я пел, кричал, ко всем обращался. Я всех любил, потому что знал: пройдет еще час, и я увижу ее.

Луна свалилась на другую половину, когда я пришел в Гилярку. Двадцать сонных эвенкийских домиков молча встретили меня. Даже не залаяли собаки. Они лают только на зверя. Я постучал в первый попавшийся дом, чтобы узнать, где Нина. На стук вышел в кальсонах и валенках радист Коля Арбузов.

— Чего тебе? — недовольным голосом спросил он.

— Где Нина?

Он захохотал.

— Чего ты?

Он хохотал, уперев руки в бока, запрокинув голову, широко открыв зубастую пасть.

— Чего ты?

Я чувствовал, как усталость вливается в ноги. До этого дурацкого смеха я не чувствовал усталости. Ее еще не было. А тут почувствовал, как тяжелеют ноги.

— Ну вас к черту — влюбленных! Комедия с вами!