Деревянные четки - [15]

После полудня громкие голоса, долетавшие со стороны нашего холмика с шалашом, возвестили о прибытии туда гостей.

Все трое весело проказничали на берегу ручья. Шалаш с разобранной крышей и покривившимися стенами напоминал теперь своим видом беззащитную жертву свирепого урагана. Вокруг него валялись, алея, вдавленные каблуками в землю кисти рябины, которыми был украшен шалаш. Склонившись над ручьем, девчонка – дочь баронессы – азартно пересыпала в воду песок, нанесенный сюда нами. Увидев нас на холмике, она сделала удивленное лицо, покрутила своей головкой в светлых локонах и еще энергичней взялась за прерванное дело. Мальчишка и скаут забавлялись тем, что швыряли в воду камни, которыми мы с Луцией облицевали берега ручья. При этом они обливали друг друга водой и громко смеялись.

Скаут, сделав вид, что не замечает нас, положил руку мальчишке на плечо и, нагнувшись, начал шептать ему что-то на ухо. Мальчишка в восторге хохотал. Но вот скаут отпустил его плечо, выпрямился и нарочито громко позвал:

– Пошли! Покатаемся на пони, а потом снова вернемся сюда позабавиться.

Смеясь, они прошли мимо нас. Гордо вытянув шею, девочка сделала губы трубочкой и, бросив в нашу сторону косой взгляд, капризным тоном спросила своего приятеля:

– Ведь это будет наш остров, верно? И мы будем здесь играть. Мама нам разрешила…

Луция сразу же вернулась в комнату и весь остаток дня просидела возле окна. А я быстро побежала к реке и там, на берегу, горько всплакнула. Мне было очень жаль наш шалаш, ведь мы с Луцией вложили в него так много труда, жаль этот клочок земли, благоустроенный нашими руками. Мое самолюбие было оскорблено безобразной выходкой скаута.

Вернувшись потом к развалинам нашего зеленого домика, я схватила лежавшую поблизости палку и начала быстро рушить остатки стен и крыши шалаша. Когда я покидала холмик, на берегу ручья оставалась только бесформенная кучка сломанных еловых ветвей. Лесной домик прекратил свое недолгое существование.

С того дня началась непримиримая борьба между двумя враждующими сторонами – детьми баронессы во главе со скаутом и нами. Больше всего удивлял меня тот факт, что я не играла в этой борьбе почти никакой роли. Зато моя сестра – всё время молчавшая, беспомощная, целые дни проводившая в комнате, – моя сестра оказалась в центре начавшейся схватки. Когда однажды мы все вместе очутились во дворе – Луция, скаут и я, – сердце ушло у меня в пятки. Переживая за всех троих, я была страшно смущена своим присутствием, но и оставить их вдвоем не смела.

В присутствии Луции скаут поистине терял голову. Он то становился крикливым и надменным, спесиво, со смаком рассказывая о всех тех удовольствиях, которым предается во дворце, то вдруг делался несмелым, начинал заикаться и вообще напоминал всем своим видом робкого, серьезно провинившегося школьника. Зная, что его неумолимая возлюбленная сидит в своей комнате, он начинал кататься под нашими окнами верхом на лошади, гоняться за собаками или громко рассказывать Маринке об охоте, на которую выезжает вместе с господами – хозяевами дворца.

Когда мы сидели за столом и ели свой нехитрый обед «второго сорта», он непременно влетал в коридор, якобы для того, чтобы напиться воды, и, любезничая с Рузей, сообщал, что идет на теннисный корт разыграть матч с юной графиней.

А Луция была спокойна. С непонятной для меня выдержкой она умела отгородиться от напускного самохвальства, не замечать устремленного на нее взгляда, не слышать намеков, в которых чувствовалось желание во что бы то ни стало завязать с нею беседу. Встречаясь со скаутом, она упорно не поднимала глаз, устремленных в землю, и со времени происшествия у ручья ни разу не подала ему руки.

Что она чувствовала и думала, поступая так, – не знаю. Не допущенная к ее сердечной тайне, я с мстительным удовлетворением подсмотрела однажды, как пролила она украдкой несколько слезинок. О чем она жалела и что провожала этими слезами, – об этом я так никогда и не узнала.

Маринка и Рузя, инстинктом дворовых слуг почувствовав что к чему и разобравшись в ситуации, вскоре начали пренебрегать скаутом. У Маринки, имевшей дело с бельем обитателей дворца, был свой собственный взгляд на общественное положение и общественную ценность каждого гостя, и потому она часто повторяла с обидой:

– Корчит из себя панича, а ни одной шелковой рубашки не имеет, и все кальсоны у него в заплатках…

Эти слова вызывали румянец на лице сестры.

Тем временем скаут, чувствовавший себя так вольготно и уверенно при детях баронессы, совершил одну ошибку, каких дворцы никогда не прощают: он пренебрег железными законами дворцовой иерархии, которой строго подчинены все его обитатели. Вот как это случилось.

Однажды панна Янина, будучи в хорошем настроении и собираясь съездить на почту, предложила нам составить ей компанию. Мы были очень довольны этим. Когда мы уже выезжали с аллеи, к бричке подскочил скаут.

С ловкостью хорошо натренированного спортсмена вскочил он на козлы, отобрал вожжи у добродушно усмехавшегося кучера, хлестнул коней, и бричка помчалась с бешеной скоростью вперед.

Через несколько минут такой езды скаут фамильярно наклонился над головой панны Янины и крикнул: